Об Артуре Петровиче Никитине как о художнике сколько ни говори в превосходной степени, все одно – будет мало. Поэтому станем довольствоваться объемным словом – МЭТР. А Тата… Тата – это своего рода эталон интеллигентности, аристократичности, эталон служения большому Мастеру. Ни раболепия, ни слепого повиновения, но преданности, основанной на женской мудрости.
Не могу не благодарить судьбу за то, что мне представилась возможность знать эту неординарную супружескую пару с близкой дистанции. Общаться с потрясающим художником Артуром Никитиным и его женой – обаятельной умницей Татой. Об Артуре Петровиче как о художнике сколько ни говори в превосходной степени, все одно – будет мало. Поэтому станем довольствоваться объемным словом – МЭТР. А Тата… Тата – это своего рода эталон интеллигентности, аристократичности, эталон служения большому Мастеру. Ни раболепия, ни слепого повиновения, но преданности, основанной на женской мудрости.
– Артур Петрович, вы немало поездили по миру. Вас не одолевал соблазн остаться? Например, в Америке или во Франции, где вы побывали сравнительно недавно.
– Я с Татой в свое время основательно исколесил те центры цивилизации, что привлекали меня сызмальства. Италию, Францию, Германию. В США никогда не рвался, но в силу обстоятельств попал и туда.
Если говорить о цивилизации ХХ столетия, то о ней надо только на примере Америки. Мы? Мы лишь жалкое подобие, провинциальная копия американской цивилизации. Да, это унизительно, не отрицаю. Но с этим следует согласиться. Это совершенно новая цивилизация, в которую мы влезть не можем. Не потому, что не хотим, а просто не можем! Америка – это абсолютно иной мир. Самобытный, продвинутый. Но в этом мире я существовать не могу. Мне там не интересно. Он не для меня. Дело в том, что не могу жить без старины, без антиквариата. Улицы моего города обязательно должны быть с камнями, повидавшими время. Какой бы в Америке ни был модерн, какие бы ни использовались суперматериалы с золотыми вставками, которым цены нет, – для меня это мало что значит. Вот столица Франции – это иное. Париж поражает другим. Париж – это сплошная художественная галерея. Идешь по городу, как сквозь некую галерею. Тем не менее и в Париже не хотел бы жить. Где бы желал? В Санкт-Петербурге. Почему? Не могу объяснить. Это отношение на уровне подсознания. Может быть, потому, что люблю этот бесконечно сырой климат. А уж сколько там антиквариата! Прямо на улицах. Рига? Отношусь нормально. Живу здесь и никуда не собираюсь уезжать.
– Тата, вы знаете Артура Петровича лучше, чем кто-либо. Как он себя чувствует вне дома?
– Он везде чувствует себя прекрасно. Везде ощущает себя хозяином. Ни в одной стране мира у него нет никаких комплексов. Наверно, это от того, что Артур сам с собой живет в гармонии. Ведь он всю жизнь занимается любимым делом. Если у мужчины есть дело, которому он полностью себя отдает, то ему, в общем-то, все равно где жить. У Артура совершенно изумительное внутреннее равновесие. Только я могу его вывести из себя какими-то мелкими придирками.
– И на каком языке он общается, будучи за рубежом?
– Артур в своем деле гениальный человек. Но у него полностью отсутствуют способности к языкам. Хотя он очень музыкален: сказанное на любом языке может интонационно точно повторить. Запомнить же чужие слова ему не дано. Ну и бог с ним, не все же, в конце концов, свободно учат языки.
А. Н.: – Однажды мне предложили сниматься в фильме о Кришьянисе Бароне. Я должен был сыграть роль профессора из Сорбонны. Всего-то делов – произнести две фразы по-французски. Я их учил две недели. А когда дело дошло до съемок – наглухо забыл. Видя мое состояние, режиссер умолял: «Артур, говори, что хочешь, мы потом смонтируем». Это была моя первая роль в кинематографе. Она же стала и последней…
Т. Н.: – Когда Артура выдвинули на гражданство за особые заслуги, ему нужно было на латышском написать свою биографию и хоть как-то её рассказать. Я уж не знаю, как Артур справился с заданием, но, очевидно, комиссия поняла, что лучше его «вытянуть» на вопросах. Кто-то зная, что мой муж до того, как стать художником, четыре года учился в медицинском институте, спросил: «А вы не жалеете, что не стали врачем?» Артур, все по-латышски понимающий, только выдавил из себя: «Nee». Тут комиссия догадалась, что пора закругляться. Его никто не собирался заваливать, поскольку заслуг у Артура перед Латвией все-таки действительно много. Кстати, у него масса латышских студентов, много друзей, которым он всегда помогал. Его помнят и на баррикадах 91-го года. Словом, ему дали гражданство. Хотя язык он толком не знает и уже, я думаю, не выучит никогда.
А. Н.: – За рубеж всегда еду с супругой и знаю: профессиональная переводчица Тамара Никитина никогда там не останется без дела. Когда требуется, я начинаю объясняться жестами. На худой конец что-то рисую. Помню, оказались мы как-то в Венгрии. В обувном магазине не понимали даже Таткин перфектный английский. И я взялся за карандаш. Продавщица тут же заулыбалась, поняла мою «проблему»: жена у меня высокая, поэтому мне нужна обувь на каблуке.
– Скажите, Тата, традиция молодости, когда Артур Петрович подавал вам кофе в постель, плавно завершилась или она все еще продолжается?
Т. Н.: – Конечно продолжается. Я даже не представляю себе иной жизни. И когда иногда мне приходится с утра быть одной, я очень от этого страдаю.
А. Н.: – В Америке мы жили в доме некого миллионера Эдварда, он и пригласил нас в эту страну. По утрам можно было наблюдать забавную сцену. Я готовлю завтрак для Татки, Эдвард – для своей жены Барбары. Оба молчим: с моим английским и его русским особо не разговоришься. Только мило улыбаемся друг другу. Как два японца. И расходимся по комнатам.
Т. Н.: – Артур, надо сказать, готовит изумительно. И не потому, что нужно, а потому, что нравится. Однажды он признался, что если бы не стал художником, то открыл бы ресторан. Думаю, что это был бы лучший ресторан в мире. Одно другому не мешает? Возможно. Но что касается бизнеса, то тут у Артура полный ноль. Это и нормально – ведь у него голова занята совсем другим.
– Совсем недавно вы повенчались в церкви. Кто автор идеи с венчанием?
А. Н.: – Это была потребность. Все началось с того, что мы потеряли сына. В 33 года он совершенно беспощадно ушел из этого мира. Представляешь, что это значит при моей генетике? Я все свои накопления, практически всю свою биографию строил на том, что все делаю для него. Когда все это в одночасье рушится, то, конечно, весь мир переворачивается. И здесь неуместны вопросы типа: справедливо – несправедливо, виноват – невиноват. Перед Всевышним таких вопросов не поставишь, нет у него таких понятий. Это судьба! А что такое судьба, мы не знаем. Никто не знает. Но какие бы сюрпризы ни преподносила судьба, ты всегда обращаешься к Богу. Он как Спаситель. Ты ничего не можешь с этим поделать. Как бы не суетился, как бы ни ползал на брюхе или, наоборот, летал как мотылек, все равно – в конечном итоге и в счастье, и в горе обращаешься к нему.
Т. Н.: – Когда нашему Гаю исполнилось 25 лет, он вдруг решил креститься. Неважно, чем это мотивировал. А когда сына не стало, его жена, наша невестка, сказала: «Вы тоже должны креститься, иначе не встретитесь с ним». На меня эта мысль произвела очень сильное впечатление. И когда мы крестились, священник храма Александра Невского отец Николай, который в свое время крестил и нашего Гая, поинтересовался нашими делами. Узнав о нашем горе, сказал: «Ребенок, рожденный вне церковного брака, рожден в блуде». Для нас это был шок. «Как же так, – оправдывались мы, – весь СССР был не венчанный».
– Кому нужно было, те венчались, – парировал отец Николай. Сказал, словно отрезал, и предложил повенчать нас. Мы подумали и согласились. И знаете, мне после этого стало как-то легче. Как будто мы сделали нечто, угодное всем и вся. А то, что вместе и в горе, и в радости – так это было всегда.
А. Н.: – В принципе на этом держится любая семья.
– В Старой Риге открылась новая галерея. «Гвоздем» программы стали ваши иллюстрации к роману Булгакова «Мастер и Маргарита». Почему Булгаков?
А. Н.: – Не только я и Тата, но и все наше ближайшее окружение воспитаны на базе человеческих отношений, понятий души и морали, позаимствованных из громадного багажа русской классической литературы. Я всегда сравнивал себя с литературными героями, с малых лет окружавшими меня. Все время происходил какой-то немой разговор между мной и ними. Некое совместное существование. И эти фантазии не могли пройти мимо такого писателя, как Булгаков. Вообще, по-моему, никто не может пройти мимо него. Разве что какой-нибудь патологический невежда… Булгаков – потрясающий писатель! А его «Мастер и Маргарита» – сгусток, средоточие, сублимация философских мыслей и психологического анализа. В нем соединены вещи, несовместимые во времени и в пространстве.
Ты прочитал роман, и у тебя в голове фантастическое нагромождение образов. Но целостной картины мира через эту работу не зришь. И поэтому Булгаков будет бесконечно изучаться и смаковаться. Не одно еще поколение художников и режиссеров будет обращать свой взор к этому произведению гения. Два года я делал наброски иллюстраций к роману «Мастер и Маргарита». Делал в любое время: когда преподавал, кофе пил, сидел с друзьями. Булгакова можно рисовать всю жизнь. Если бы у меня были меценаты, как у Доре, или, скажем, у Дюрера, я бы с радостью всю жизнь делал литографии к роману…
– А почему художник Никитин, пристрастный к ярким краскам, в этом случае предпочел графику?
А. Н.: – У Булгакова нет цвета. Он настолько чистый и ясный, что ничего кроме графики тут быть не могло. Есть такое выражение: «Нет литературы без поэзии». Точно так же можно сказать, что нет изобразительного искусства без графики: графика в живописи то же самое, что поэзия в литературе. Первое, что делает любой художник, – это рисунок. Черно-белый. Карандашный. Это основа основ. Возможно, свои работы сделал бы цветными, будь у меня заказчик, желающий издать цветную книгу. Но поскольку таковой отсутствовал, то я сделал так, как посчитал правильным.
Т. Н.: – Интересно, что наш сын когда-то, будучи в Москве, присылал нам с отцом поздравительные открытки, в конце которых приписывал: «Вы мои Мастер и Маргарита». Артур, когда брался за иллюстрацию книги Булгакова, об этом не помнил. Я недавно показала ему эти открытки.
– Жена одного известного рижского актера как-то призналась мне, что ни в коем случае нельзя беспокоить ее супруга перед спектаклем. Моего мужа-пианиста тоже лучше оставить в покое перед концертом. А когда нельзя «дергать» Артура Петровича?
Т. Н.: – Да его всегда можно «дергать», неизвестно только, какая на это будет реакция! Дело в том, что люди искусства очень замкнуты в себе. Поэтому с ними не просто ужиться. У них часто завышенная самооценка: любой художник или актер считает себя самым гениальным на свете. И в то же время у них комплекс неполноценности. Там вообще столько всяких комплексов – не сосчитать! Поэтому женщина, живущая с человеком искусства, всегда должна стремиться иметь собственное интересное дело. Конечно, ты сочувствуешь мужу, переживаешь за него, ободряешь, охаешь и ахаешь. Но если у тебя нет своего дела, жизнь становится невыносимой. В этом смысле мне повезло. У меня всегда было любимое дело: я всю жизнь работала среди геологов. Геологи, по-моему, особые люди. Люди, которые совершают открытия, живут в нелегких походных условиях. Там без опоры на плечо друга, без поддержки просто не прожить. В моральном плане, в этическом геологи очень хорошие, порядочные люди. Надежные друзья. Привыкнув к подобным человеческим отношениям, я всегда сторонилась богемы. В отличие от многих женщин, которых туда тянет. Им кажется, что там очень интересно, происходит что-то особенное. На самом деле богема – это жуткое дело! Это иллюзия жизни. Что-то мгновенное.
– Тата, когда-то вы говорили, что хотели бы жить с Артуром Петровичем долго-долго и умереть в один день…
Т. Н.: – Я никогда не откажусь от этой мечты. Потому что без него жизнь теряет для меня абсолютно всякий смысл.