Так, во всяком случае, думал находившийся тогда в Москве бывший руководитель «Баухауса» из Дессау, Ханнес Майер, констатируя, что в Женеве четыре года искали место для Дворца Лиги Наций, а в Москве решение о месте строительства было принято за четыре недели. Здесь стоит ненадолго остановиться и выйти из поезда советской истории 1930-х гг.
После войны советский спорт стал частью международного, о его успехах рассказывает второй раздел экспозиции музея, от Хельсинки 1952 г. до Москвы 1980 г. Но возврата к интернационализму пролетарского спортивного движения нет — спартакиады отходят на задний план по сравнению с Олимпийскими играми, превращаются во внутреннее дело Советского Союза или в форум социалистических стран.
Россия раскачанная; Россия, соблазняемая «кадетствующими» либеральными краснобаями и демагогами в Феврале; Россия, отталкивающая соглашателей и разгоняющая Учредительное собрание; Россия, устоявшая против Антанты. Роли ясно распределены.
Совет по строительству дворца принял решение в пользу проекта Иофана — круглого здания высотой 220 метров с расположенной впереди колоннадой, которое состояло из четырех сужавшихся кверху ступеней. Точнее говоря, проект был принят за основу для дальнейшей разработки. Что-то, должно быть, вызывало недовольство верховных «прорабов» и не давало им покоя.
В его воображении они присутствуют все, без различия, и, собственно, именно фантазия или свобода ничем не связанного исторического сознания направляет его шаги туда или сюда, дает ему уверенность, что вольно блуждающий взгляд, быть может, откроет ему больше, чем энциклопедическое знание, которое берет вещи как они есть и не имеет (во всяком случае здесь) свободы беспрепятственно разыскивать темные места или вытаскивать светлые на действительно...
Период театрального Октября не так хорошо документирован, но и здесь эскизы декораций и костюмов для спектаклей Мейерхольда и Таирова показывают, что 1917-й год не прервал строгой цезурой бурное развитие театра. Сцена задолго до него предвосхищала то, что еще только вызревало в общественной жизни, и много времени спустя с успехом питалась продуктами дореволюционной закваски. Почему же именно в России театр приобрел столь выдающееся значение?
В Москве, напротив, этот стиль сросся с городом и кажется новым изданием борьбы двух последних десятилетий XIX в., когда речь шла о создании собственного, т. е. новорусского, стиля. Ведь эклектизм, пожалуй, можно определить именно как провал процесса синтеза, как продукт искусственно сокращенного процесса роста, как насильственное и управляемое извне соединение частей, которым не захотели или не смогли дать время на созревание.
Вопрос о том, какая книга является редкой и ценной, — спорный, ибо все относительно. Деление на два лагеря существует и в мире книг. То, что у нас временами спускается по дешевке в крупных магазинах, например труды Блаженного Августина или биография Сталина, написанная Троцким, равно как и дешевые детективные романы, здесь недоступно.
Едва поезд ушел, помещение сразу же наполняется заново. Движением людей рационально управляют хорошо видные указатели. Они отводят его в русла, не допускающие встречного движения, в туннели, залитые белым светом, которому не мешает реклама. Столпотворение и беспорядок царят там, где людские потоки еще не разделились, а колеблющиеся, пытающиеся сориентироваться пассажиры мешают тем, кто знает дорогу и целенаправленно спешит на переход.
Исключения и в этом случае подтверждают правило; стоит только посмотреть фотоальбом Анри Картье- Брессона начала 1950-х годов. Наш образ Москвы совершенно не односторонний, но в лучшем смысле слова двусторонний. Это результат оптического совмещения саморепрезен- тации, с одной стороны, и взгляда более или менее заинтересованного и неравнодушного посетителя из-за границы — с другой.
И тот, и другой, думается мне, были жилыми и коммерческими кварталами чисто городского типа. Здесь же (во всяком случае, так я чувствую) в уравновешенном соотношении с магазинами и квартирами сосуществуют большие и малые фабрики и мастерские. Пройтись по здешним улицам — значит оказаться за кулисами фильмов Эйзенштейна. Я шел по улицам Замоскворечья как раз в конце рабочего дня.
Отсюда взгляд устремляется вниз на Красную площадь, на которую мы привыкли смотреть наверх с улицы Горького, не имея возможности окинуть взглядом весь ее изгиб. Как приветлив и уютен вид отсюда, «сверху». Понятно также, почему с высоты этого «красного» района в Октябрьские дни можно было обстреливать Кремль.
Шаляпина здесь, в этом особняке, который вполне мог бы принадлежать ему, можно послушать и в оригинале. Еще один музей, подходящий на роль двери в постигаемую нами историю города, — Музей истории и реконструкции Москвы; к сожалению, в момент моего визита был открыт только второй этаж. Я увидел здесь выставку под названием «Богатство как изобилие товаров» и реликвии распавшейся на атомы московской буржуазии.
Неизбежно следовали перестановки на зарубежных постах. А поскольку теперь кажется, что злая история с обеих сторон — сталинизм, гитлеризм и «холодная война» — сдана в архив, и важные посты часто занимают энергичные сторонники сосуществования и разрядки, то люди мнят, будто освободились от кошмаров истории. Но вытеснение истории — привилегия не одних только корреспондентов.
Хотя следы некоторым образом тянут за собой, часто, однако, дальше невозможно продвинуться. Доверие к поучительности увиденной детали небезгранично, как небезгранична и способность раскрыть эту деталь. Глаз, не вполне способный справиться с воспринятым, отступает перед знанием.
Новое сознание третьего сословия можно постигнуть, знакомясь со зданиями музеев, будь то Исторический музей работы Шервуда или Музей изобразительных искусств им. Пушкина, спроектированный Клейном, и с публичными дебатами по поводу их оформления. Почти как по писаному, будто по «Капиталу», сферы потребления и производства начинают разграничиваться на основе разделения труда, прорастает сосудистая система распределения.
Невозмутимость многочисленного персонала могла бы свидетельствовать о спокойном функционировании отлаженного ресторанного механизма, но и здесь, как обычно, приходится ждать официантов, выполняющих свои обязанности с недовольным видом. Звучит музыка, только ансамбль исполняет не приятно-банальные мелодии для кафе и не джаз — он играет то, что здесь называется джазовый бренд.
В известной степени это состояние, когда еще ошутимы контакт с Землей, прикосновение к наковальне, и сила, приводящая в движение тело, представляет собой не просто переключение энергии, которая в противном случае не имела бы выхода. Свое наблюдение иноземец мог бы подтвердить, сославшись на многолетнее преобладание советских спортсменов во всех видах спорта, требовавших элементарной силы.