Никто не передал облик двух столиц с большим блеском, чем Гоголь в своих «Петербургских записках 1836 года» — к тому времени характер обоих городов в значительной степени сформировался. «В самом деле, куда забросило русскую столицу — на край света! Выкинет штуку русская столица, если подсоседится к ледяному полюсу!» — восклицает он удивленно.
Даты — как большая сеть, в которой переплелись жизни различных поколений и разные эпохи. Вот, например, гробница народника Ашенбренне- ра с датами жизни с 1842 по 1926 г. (Поблизости от монастырской стены, по-видимому, находится участок захоронения народников и старейшего поколения революционеров. Здесь похоронена и Вера Фигнер, гораздо более известная участница революционного движения, проведшая двадцать лет в Шлиссельбургской крепости.
Поздняя романтика, все еще мелодичная, намеки на солидную обстановку, среди которой протекала жизнь прежних классов, — вот к чему постоянно тянулся новый класс, вопреки представителям пролетарской культуры. Само название «дом культуры» намекает на осторожное отмежевание от пролетарского наследия. С третьим мельниковским клубом я познакомился благодаря генеральной репетиции пьесы Шукшина. Клуб завода «Каучук» — тоже в старом рабочем районе.
Эпоха застоя — время рождения безнадежных активистов и мировосприятия «лишнего человека». На кладбище можно найти немало примерно таких же дат жизни, как у Ашенбреннера, они символизируют поколение, которое могло рассматривать революцию как естественный конечный итог расходования своей жизненной энергии — либо как бесцеремонное извращение и крах своих надежд.
При взгляде с улицы нельзя понять, почему этот дом, первое общественное здание, спроектированное Ле Корбюзье, вызвал такой фурор. Непонятно также, почему круто и высоко вздымающаяся продольная боковая сторона так близко придвинута к улице, еще сильнее подчеркивая ее сходство с ущельем. Но замысел Ле Корбюзье не так легко постичь.
Экспонаты являли собой не выставку оригинальных ценностей, а предложение и возможность усвоить художественный вкус, это место в равной мере предназначалось как для учащихся академий, так и для публики — и образованной, и еще не обремененной знаниями.
Аргумент, будто понижение уровня грунтовых вод и характер почвы на набережной Москвы- реки не могли бы «выдержать» строительства такого масштаба, также представляется притянутым задним числом — как правило, статистика производит такие вычисления до начала строительства. Сомнительно, правда, чтобы эмпирические выкладки строителей произвели впечатление на покойного отца народов.
Вместе с Дягилевым и Бенуа Фомин еще может здесь без всяких «но» и «если» преклоняться перед московским классицизмом, и как ясно становится при этом, что от «Мира искусства» к двадцатым годам вел не один путь. Версаль, Пьеро делла Франческа, петербургская греза, Петергоф — это тоже часть наследства, которое переняли двадцатые годы, а не один только Малевич. Одно потрясение сменяется другим, заставляя забыть об усталости.
Указанные на табло названия городов, ставших доступными в ту далекую пору, — Архангельск, Вологда, Воркута, Тайшет — теперь звучат не так невинно. Слишком многие познакомились с заполярными городами не по своему желанию, а по чужой, непостижимой воле. И вернулись они оттуда всего-то лет тридцать назад.
При этом вероятно открытие: быстрота, пунктуальность, рациональность метро — лишь оборотная сторона другого времени. Ведь минуты, выигранные благодаря стремительной поездке под землей, можно снова потерять в другом месте из-за тягостного ожидания, бесконечной медлительности в организации повседневной жизни. В здешнем обществе не действует максима «Time is money».
Там, где рельсы бегут в Куйбышев и Омск, Самарканд и Душанбе, — на Казанском вокзале — царят одновременно суета и спокойствие, которым следует запастись пассажирам, готовящимся провести несколько дней в купе.
Я не могу точно сформулировать, почему мне так нелегко прийти в Кремль. Может быть, дело в чистоте и великолепии предстающего перед посетителем исторического комплекса, подобного музейному экспонату? В том, что здесь чувствуется не пульс времени, а разве что сторонняя деловитость черных лимузинов с зашторенными окнами, мчащихся через ворота?
Но, может быть, самое разумное — двигаться действительно по следам поколений, т. е. очередей строительства, или поискать станции, где почерк архитектора служит знаком эпохи. Простоты ради я назову эти маршруты так: линия «этики ударного труда», линия «полководцев-триумфаторов» и линия «нормального передвижения». Линия «этики ударного труда» охватывает станции, построенные до и во время войны. Первая очередь (1935 г.
Существуют предпочтительные объекты, на которых архитекторы набивали руку в течение двух предреволюционных столетий: вокзалы, общественные здания, великолепные доходные дома буржуа, банки и, конечно, особняки. Может быть, в стиле той эпохи отражается и различный характер двух столиц.
Здесь же все не так: разделение труда, тейлоризм еще слишком мало продвинулись, а дисциплина в слишком большой степени приходит извне и сверху, чтобы они могли подчинить себе «внутреннего человека». Избыток внешнего господства сочетается с внутренней природой, пока не очень затронутой перенесенным внутрь общественным принуждением. Спорт — не примирение расколотых побуждений, а движение еще не разделенных людей.
На уровне межгосударственных отношений Германию, униженную в Версале, и Советскую Россию, находившуюся в тяжелом положении, связывал «дух Рапалло». В Берлине существовала русская колония, объединявшая многих знаменитых деятелей русской и советской культуры — Бердяева, Белого, Пастернака, Пильняка, Федина, Тынянова, Алексея Толстого, Эренбурга, Цветаеву.
Хоть книга и кажется пассивным предметом, целиком зависящим от того, кто держит его в руках, неверно было бы совершенно отрицать у нее собственную жизнь. Книги жили и живут своей жизнью, позади у большинства из них удивительная одиссея, порой они чудом избегали смерти, на них остались рубцы и шрамы. Но очень редко им выпадает счастье вернуться туда, где они были задуманы, созданы и выпущены в свет.
На эскизе Леонидова показано стройное сооружение высотой метров триста, этакий Тауэр, квадратный в плане, а рядом с этой башней — несколько меньшая башня-близнец, нечто вроде изящной градирни огромной высоты. Перед ними, и перспектива, взятая рисовальщиком, это подчеркивает, в картину входит храм Василия Блаженного со своим нагромождением луковок-куполов.
Покойный покидает свое место работы, средоточие своей жизни. С ним прощаются. После того как приглашенные на похороны сели в автобусы, чтобы ехать на кладбище, и погрузили в них венки, шторка на окошечке кассы снова поднимается. Кассирша неприветливым тоном сообщает, что билетов на «Реквием» еще достаточно.
Может быть, с тех пор с обеих сторон столь многое изменилось, что такое элементарное, рисковое репортерство лишилось почвы под собой. Тогда аппарат агентств только создавался, общество еще не было столь закрытым, а существование журналистов — столь обеспеченным, обнесенным своего рода оградой.