Летом 45-го - Наша история

Меню сайта

Категории раздела

Фантастика [66]

Курьезы из истории [588]

Наша история [1403]

Статистика

Форма входа

Старая форма входа

Главная » Статьи » Мифы и реальность » Наша история

Летом 45-го

Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я вполне ясно, даже в деталях, помню те незабываемые дни весны и лета 45-го. Тогда все время мы чего-то ждали. Сначала - когда же наконец закончится эта кошмарная война! Ждали, что после победы сразу наступят совсем другие дни - радостные и сытые. И они наступили! Всеобщая радость, ликование людей на улицах, музыка оркестров на площадях и дома из черных тарелок-репродукторов. И - сытые! Правда, пока только на один день - 9 мая, когда в столовых всех бесплатно кормили супом, кашей с тушенкой и компотом. Тогда казалось, что так и будет всегда, каждый день, ведь за время войны мы, дети, постоянно, каждый день и даже ночью, когда просыпались, испытывали острое чувство голода. Даже после скудных обедов, которыми как-то ухитрялась кормить нас мать, это мучительное чувство не исчезало, и даже наоборот - есть хотелось еще больше. Наши мозги постоянно были настроены на одну мысль: чего бы поесть? В рот отправлялось все: цветущая белая акация, листья щавеля, зеленые яблоки-дички, а последнее время постоянно жевали смолу - черные мягкие кусочки довоенного, отковыренного от брошенных асфальтных котлов битума (что-то наподобие современной жвачки). Но не помогало ничего - набитый зеленью желудок требовал хлебушка. И я не помню ничего вкуснее горбушки ржаного хлеба, что по маленькому кусочку приносила нам мать. Наши мечты дальше этой горбушки не распространялись, да еще разве что испеченная на костре картошка с парой крупных серых кристалликов соли.

А тут 9 Мая - такое волшебство! В столовых кормят бесплатно всех без разбора, становись в очередь хоть десять раз подряд! И мы становились и ели все, что нам накладывали в миски эти вдруг так подобревшие тетеньки. Насытить наши истерзанные желудки было не так просто. Но насыщение наконец наступало, и мы, пробираясь сквозь ликующую массу народа, бежали в на днях открывшийся кинотеатр, где опять-таки бесплатно пускали всех смотреть военную хронику и замечательное кино «Доктор Айболит». Заканчивался один сеанс, и мы сквозь толпу взрослых и детей опять пробирались в кинозал, и снова нас поглощало волшебство киноэкрана.

Да, казалось, что этот праздник «хлеба и зрелищ» теперь будет каждый день, ведь война закончилась! Но любому празднику приходят на смену будни: нет ни бесплатной каши с тушенкой, ни «Доктора Айболита». И вернулось опять чувство голода и новое ожидание - когда же вернется с войны отец.

В наш небольшой шахтерский город уже возвращались солдаты в свои семьи, и их с великой радостью принимали всяких - искалеченных, без рук-ног, обезображенных войной, но главное - живых. Наша семья - мать и нас трое малых детей десяти, восьми и четырех лет (младший Сашка родился в 41-м, когда отец уже ушел на фронт) - была несказанно счастлива, что наш батя выжил в этой страшной мясорубке, перемоловшей столько людей. Редко какой семье повезло, как нашей. Почти в каждом доме надолго поселилось безысходное горе невозвратимой потери близких. Наверняка Господь услышал ночные молитвы нашей матери, доносившиеся из-за прикрытых дверей маленькой материной комнатки, где в углу висела иконка. Наш отец возвращался откуда-то из-под Праги, где закончилась война для его саперного батальона. Всю Европу прошел бывший шахтный проходчик в одной руке с автоматом, в другой - с топором, построив мосты и наведя переправы почти через все европейские реки для стремящихся к фашистскому логову наших танков и машин. Он был дважды ранен, несколько раз тонул в холодных водах Березины и Вислы, но, помня всегда, что его ждут трое маленьких детишек и любимая жена, выкарабкивался из костлявых лап неминуемой смерти.

Все после Победы постепенно налаживалось, возвращались к жизни стоявшие при оккупации предприятия, открывались магазины и школы. Мама работала в бане на бывшей отцовской шахте и вечером, смертельно уставшая, приносила домой отоваренную по продуктовым карточкам еду для нас и тяжелую сумку с собранными у шахтного террикона кусками угля для печки. Глядя, как мы жадно сметали все съестное, мама, печально вздыхая, каждый раз обнадеживала нас. «Ничего, детки мои, потерпите еще чуть-чуть, скоро уже папка вернется».

И хотя мы ждали отца каждый день, его приезд оказался неожиданным - громкий стук кулаком в дверь сорвал всех нас с постелей. Стремительнее всех оказалась мама, откинув дверной крючок, она повисла на шее стоящего на пороге отца и разрыдалась то ли от безудержной радости, то ли от накопившегося за четыре года страха за него. А мы стояли полуголые перед обнявшимися родителями и с интересом разглядывали того, кого мы так долго ждали. Я таким и представлял своего отца - высоким, сильным, в орденах, с громким низким голосом. Он расцеловал нас с сестренкой, а четырехлетнего Сашку, которого видел первый раз в жизни, поднял и долго держал перед собой на вытянутых руках, словно выискивая схожие с собой черты. С отцом был его однополчанин, которому нужно было через несколько часов на станцию - ехать дальше. Отец, веселый, возбужденный, шумно, несмотря на позднюю ночь, выражал свою радость, что он наконец дома со своими детьми и женой. Потом начал расспрашивать маму, как мы живем, что в городе, кто из его товарищей тоже вернулся, кого ждут, а кого уже и не дождутся. Обрадовался, что его шахта уже работает и что на шахту вернулся ее довоенный директор Маринич - очень крепкий хозяйственник, прямо-таки легендарная личность. Незадолго до войны на шахте случилась крупная авария, погибли люди, приехала из Москвы комиссия разбираться. Очевидцы рассказывали, что во время заседания комиссии в кабинет директора позвонил Сталин. Председатель комиссии замнаркома долго докладывал об аварии Сталину. Все присутствующие, замерев, немигающими глазами глядели на телефонную трубку, словно ощущая: вот он, вождь, рядом. Потом замнаркома отнял трубку от уха и протянул ее директору шахты со словами: «Товарищ Маринич, с вами хочет поговорить товарищ Сталин». Маринич медленно поднялся на несгибающихся ногах подошел к трубке и помертвевшими губами выдохнул: «Слушаю, товарищ Сталин». Через несколько секунд он молча положил трубку на рычаг и замер. Нависшую тишину наконец прервал замнаркома: «Что он вам сказал?» «Сказал: я вам объявляю выговор, товарищ Маринич», - совсем трагическим голосом выдавил из себя директор. Кто-то из присутствующих уже довольно бодрым голосом разрядил обстановку: «Вот и хорошо - второго наказания уже не будет». С тех пор Маринич носился с этим выговором как с орденом: стоило кому-то из его начальства или партийных органов пригрозить ему наказанием, он отмахивался от них: «Да бросьте вы, я от самого Сталина выговор имею!»

«Как хорошо-то дома! - восклицал отец. - Вот отдохну с недельку, проведаю своих товарищей, что уже вернулись - и на работу, на свою шахту к Мариничу».

Он взял свой вещмешок, брошенный у порога, и принялся раздавать подарки: матери - отрез на платье и пару брусков мыла, а нам - чудесную губную гармошку и по большому куску забытого уже, неимоверно сладкого рафинада, в который тут же вгрызлись наши зубы. Потом отец извлек и поставил на стол бутылку водки: «Надо отметить возвращение домой. Собери-ка, мать, что-нибудь закусить». Мама, сидящая на скамейке, вскочила, как разжатая пружина, но никуда не побежала, медленно опустилась опять на скамейку и хриплым виноватым голосом произнесла: «А нет ничего, Лешенька, за ужином все съели». Отец сразу как-то посуровел и тихим голосом попросил: «Ну хоть хлеба горбушку дашь?» Таким же упавшим голосом мать выдавила из себя: «И хлеба нет, Лешенька» - и в ту же секунду слезы хлынули из ее глаз, она громко зарыдала. Мы никогда раньше не видели ее в таком состоянии, даже когда от отца очень долго с фронта не было писем. Отец молча стоял не шевелясь, с вдруг посеревшим лицом смотрел на всех нас немигающими глазами, словно только сейчас увидев очень худую, изможденную фигуру жены с исчерченными морщинами лицом - а ведь она еще довольно молодая по возрасту женщина - и тощих, с нездоровым цветом лица лица детей, неизвестно как выживших в эти страшные годы. Отец шагнул к матери, обнял ее за плечи, пытаясь успокоить, нежно гладил ее рано поседевшую голову, и у него вдруг появилось такое чувство великой благодарности к этой святой женщине, что сохранила ему его детей. И он вдруг подумал, что нужно еще поспорить, кому было страшнее и тяжелее - ему, в казавшимися адом дни и ночи переправы через Одер, или ей - четыре долгих года, в том числе оккупации, каждый день без передыху биться за выживание этих трех человечков. У него не было других слов, кроме этих: «Ничего, моя родная, теперь все будет хорошо».

Они с однополчанином выпили водку, «закусив» зачерпнутой в ведре водой. Потом однополчанин ушел на станцию, поехал к себе домой, а мы легли спать - была уже глубокая ночь.

Утром чуть свет отец встал, оделся и ушел. Устраиваться на работу. На шахту. Нужно было кормить семью.

Юрий Раскин

Выдержки из декларации президента Латвийской Республики В. Вике-Фрейберги в связи с 9 мая 2005 г.