Спасо-Елеазаровский и Савва-Крыпецкий монастыри

4. По лесам

...Где трясина и ряска, где у берега вязко,

Где стареют березы и роняют листы,

И колеблется воздух, стоит монастырь.

Он стоит на пригорке средь лесистых болот,

Отраженный в озерке, погружен в небосвод,

Словно в солнечной дреме о протекших летах..

СПАСО-ЕЛЕАЗАРОВСКИИ МОНАСТЫРЬ. Если ехать от Пскова на Гдов по шоссе, которое идет прямо на север, спускаясь и подымаясь с одного лесистого холма на другой, то в тридцати километрах от города, слева, почти у самой дороги, будет виден большой каменный собор. Здесь был Спасо-Елеазаровский монастырь, основанный в XV веке и перестроенный в XVI веке. Справа над шоссе круто подымается холм. На нем видны оградки небольшого кладбища и несколько гигантских деревьев — берез и елей, которые каким-то чудом уцелели с незапамятных времен.

Наверху параллельно шоссе идет лесная дорога. Если пройти по ней немного вперед, то откроется озеро с заросшими берегами. В том месте, где дорога спускается к озеру, из него вытекает речка. Это Толва, впадающая в Псковское озеро. Дорога подымается на соседний холм, поросший редкими нарядными елками. Ранней осенью за озером над самой водой красным огнем вспыхивают осины. Еще недавно местность производила полное впечатление пустыни. Сейчас здесь спортивный лагерь.

На горе над озером в зеркальном полукольце вод в середине XV века был основан монастырь. «Монастырь сей окружен был вековою рощею, остатки которой ныне свидетельствуют о величии местности. Роща эта ныне сохраняется как драгоценность», — было записано в 1887 году.

Псковский крестьянин Елеазар из села Виделибье, получивший в монашестве имя Ефросина, заинтересовался тем, что в разных церквах Пскова служат по-разному. Для выяснения истины он отправился пешком в Константинополь, но и там не нашел единства. Вернувшись во Псков, он стал утверждать тот порядок, который показался ему более правильным. Его хотели объявить еретиком, но моральный авторитет Ефросина был так высок, что проще оказалось объявить его святым. (Когда-то такое же случилось с Франциском Ассизским.) Однако это сделали после смерти подвижника (оно и безопаснее!), когда понадобилось иметь своих собственных местных святых.

Ефросин был человеком строгого нрава. Сперва он поступил в Снетогорский монастырь, но вскоре его покинул, возмущенный вольной жизнью снетогорских иноков, не утруждающих себя ни постом, ни молитвой. Он ушел на Толвское озеро в пустынные леса, где и построил на холме небольшую лачужку, первоначально не допуская к себе никого, даже родную мать. Но, как это всегда бывало, постепенно к нему стала собираться братия. На вершине холма построили деревянную церковку. Она была освящена во имя Трех Святителей, как и позднее собор, построенный под горой. (Название монастыря «Елеазаровский» произошло от имени его основателя, а наименование Спасо-Великопустынского он получил только при Екатерине Второй, в 1764 году, когда по закрытии прежнего Спасо-Великопустынского монастыря его штаты были переданы Елеазаровскому.) Монастырь был основан как нестяжательский, то есть при поступлении в него не требовался обязательный имущественный вклад. Зато и при уходе из монастыря вклад не выдавался. Ефросин однажды чуть не поплатился жизнью, будучи избит состоятельным иноком, пожелавшим получить назад свое добро.

Основатель монастыря умер в 1481 году. В 1478 году к Москве был присоединен Новгород, в 1510-м — Псков. Новгородцы спасались от переселения в Москву сперва во Пскове, а потом вместе со знатными псковичами — в псковских монастырях, в частности в Спасо-Елеазаровском. Здесь в начале XVI века жил другой знаменитый старец — Филофей, книжник и мудрец, хорошо понимавший политическую обстановку и перспективы дальнейшего развития государства. Он был летописцем, писал послания великому князю Московскому Василию III, отцу Ивана Грозного. Это ему принадлежит знаменитая формула: «Москва — третий Рим». Однако позиция старца Филофея была сложной: он и поддерживал Москву, и выступал в своих посланиях против изъятия государством монастырских земель, и прикрывал образованных беглецов, которые под его защитой занимались в монастыре литературной деятельностью, переписывали книги. Таким образом, Спасо-Елеазаровский монастырь сделался центром духовной жизни Пскова с 1510 по 1547 год, когда этому положил предел Иван Грозный. Крупные загородные монастыри Пскова поддерживали Москву в ее объединительной политике. Однако это было до поры до времени. Или Грозный царь слишком круто повернул, или его наместники перестарались... Начала складываться антимосковская оппозиция.

В годы расцвета Спасо-Елеазаровского монастыря в начале XVI века в нем было составлено житие его основателя Ефросина. В эти же годы в Елеазаровском монастыре был переписан экземпляр «Слова о полку Игореве», попавший впоследствии к Мусину-Пушкину. Старейший сотрудник Псковского историко-художественного музея Леонид Алексеевич Творогов прочел доклад на торжественном заседании, посвященном 775-летнему юбилею «Слова о полку Игореве», в котором путем сравнений доказал, что и житие Ефросина Псковского и мусин-пушкинский экземпляр «Слова» исходят из одного круга и, возможно, были написаны одним и тем же лицом, а именно новгородцем, спасавшимся в Спасо-Елеазаровском монастыре. До сих пор считалось, что житие Ефросина написано в Новгороде, потому что в нем встречаются псковско-новгородские обороты. Но поскольку житие появилось за пятьдесят лет до канонизации Ефросина, становится очевидным, что оно могло быть написно только сподвижником или учеником Ефросина, проживавшим в самом Елеазаровском монастыре, где история жизни его основателя была хорошо известна. (До того как Ефросин был официально объявлен святым, вряд ли бы кто-нибудь занялся этим в другом месте.) Во время доклада Творогов показал клеймо иконы с изображением автора жития Ефросина — писца, склонившегося над рукописью. А ведь он, вероятно, был и переписчиком столь ценного экземпляра «Слова»! Оказывается, в наше время еще можно разыскать многое, даже увидеть портрет того человека, благодаря кому до нас дошло знаменитое «Слово» — замечательнейшее создание древнерусской литературы.

Видимо, в это же время расцвета монастыря и был построен каменный собор — внизу у дороги на Гдов. Деревянная церковка на горе стала кладбищенской. (До нас она не дошла.) Интересно, что сложная жизнь монастыря, переплетение идейных течений отразились на архитектуре собора. В нем есть и архаические — псковские, и новые — московско-новгородские черты, и какая-то переходность форм.

Это большой одноглавый собор с тремя апсидами, усложненным декором барабана и невысокой колокольней над лестницей, которую можно считать одной из первых наших колоколен (до нее строили звонницы или церкви «под колоколы»). Обращенная к собору стена колокольни больше других и выглядит как привычная звонница. Внизу колокольня получила широкую кайму декора с московским рисунком килевидных арок, обрамляющих проемы. Верхняя лестничная площадка внутри многогранника перекрыта легким зонтичным куполом на металлических затяжках. Ее стороны раскрываются арочными окнами. На лавках по стенам отдыхали богомольцы. Лестница ведет на закрытую паперть. Выходящий на нее портал собора тоже обрамлен крупной килевидной аркой. Собор внутри высок, просторен, но архаичен. Его крупные ступенчатые арки вырастают из могучих квадратных столбов.

К началу XVI века (к 1505 году) относится интересный документ, исходящий из Елеазаровского монастыря, непосредственно предшествующий времени его культурного расцвета. В нем игумен Панфил жалуется на собирание трав и кореньев и на языческие игрища в ночь под Ивана Купала.

«Егда приходить великий праздник день Рожества Предотечева, но и еще прежде того великого праздника, исходять огавницы мужие и жены чаровницы, по лугам и по болотам, и в пустыни, и в дубравы, ищущи смертные травы и привето чрева от травного зелиа на пагубу человекам и скотам; ту же и дивия корениа коплют на потворение мужем своим: сиа вся творять действом дьяволим в день Предотечев, с приговоры сотонинским. Егда бо приидеть самый праздник Рожества Предотечево, тогда во святую ту нощь мало не весь город возмятется, и в селах возбесятца и в бубны и в сопели и гудением струнным, и, всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием, женам же и девам и главами киванием и устнами их неприязен клич, вся скверные бесовские песни, и хрептом их вихляниа, и ногами их скаканиа и топтаниа; ту же есть мужем и отроком великое падение, ту же есть и женам мужатым осквернение и девам растленна. Что же бысть во градах и в селах в годину ту; сотона красуется, кумирское празнование, радость и веселие сотонинское; в нем же есть ликование и величие дьяволе, и красо-вание бесом его в людях».

Монастырь неоднократно подвергался нападению литовцев, поляков и ливонских рыцарей. Еще не так давно была цела часовня, построенная над братской могилой защитников монастыря во время нашествия на Псков Стефана Батория в 1581 году.

5. Крыпецкий монастырь

И каждый камень пел,

И своды пели хором,

И небо, словно перл.

Светилось внутрь собора..

Крыпецкий монастырь возник во второй половине XV века. Его основатель Савва пришел с Афона, из сербского монастыря, принес с собой образ Иоанна Богослова, написанный на кипарисовой доске, и, наверное, то Сербское евангелие XV века, которое ныне сберегается в Древлехранилище Псковского музея и о котором известно, что оно из Крыпецкого монастыря.

Сперва Савва поступил в Снетогорский монастырь, но покинул его, так же как и Ефросин, смущенный свободной жизнью снетогорских иноков. Он пришел в леса к Ефросину, в его Елеазаровский монастырь, но вскоре отпросился у него и ушел еще дальше ?в лесные болота, где на небольшом бугорке построил себе избушку. Нелегко ему приходилось в глухом лесу, среди топких болот, зверья и комарья.

В Псковском музее сохранилась икона с житием Саввы, написанная в Крыпецком монастыре и относящаяся к концу XVI — началу XVII века. В ее клеймах изображены эпизоды из жизни Саввы и история Крыпецкого монастыря более чем за столетие. Иконописец представил, как разверзалась земля и оттуда появлялся дьявол, принимавший различные формы и пытавшийся напугать и выжить Савву: то в образе чудовища или зверя, то в образе рыжеволосого с луком (уж не татарина ли?!); а когда к Савве стала собираться братия, то дьявол появился из-под земли в образе женщины. Но Савва и его сподвижники не поддались ни страху, ни соблазну.

В 1487 году был официально основан мужской монастырь «по совету с посадниками, боярами и всем псковским народом на вече». Ему была дана крепостная грамота на землю с уставом монастырского строения. Первый храм монастыря был деревянным.

Это была трудная и яркая эпоха — время правления в Москве Ивана III, кровопролитной победы над Новгородом, решительного объединения Руси. Иван III простер свою длань и над Псковом, однако окончательное присоединение Пскова к Москве состоялось при его сыне Василии III в 1510 году. Псков давно брал себе князей из-под руки великого князя московского. В 80-х годах XV века в нем княжил Ярослав Васильевич Стрига-Оболенский, знаменитый своей битвой со псковичами, происшедшей оттого, что княжий человек взял у псковитина «наручье» капусты для княжого барана. (Псковский Торг, куда пскович вез капусту, находился рядом с княжьим двором). Псковичи не любили Ярослава, говорили о том, что князь «злосерд, на пскович не люб»: Ярослав стеснял псковские свободы в пользу Москвы, не забывая о собственной пользе.

Крупные загородные монастыри в эпоху объединения держали руку Москвы, и новые черты в каменном зодчестве Пскова впервые появились именно в них. Ставленник Москвы князь Ярослав принял участие в жизни Крыпецкого монастыря. Он построил «мост через мхи и болота на протяжении трех-четырех верст», который назывался Ярославским (то есть приказал замостить деревом самый трудный участок дороги к монастырю, начинавшийся от стоявших в лесу Святых ворот). Сделал он это в благодарность Савве за исцеление своей княгини. У княгини заболели глаза, и князь с нею и со свитой двинулся в леса к почитаемому старцу, который, видимо, занимался врачеванием. Пришлось князю пробираться через болота, поэтому прежде всего он и распорядился замостить дорогу.

Сохранились два эпизода этой истории, запечатленные на упомянутой иконе. На одном клейме показаны князь в алом плаще, княгиня и сопровождающие ее женщины в строгих одеждах. Они ожидают у ворот монастыря. Смятенный монашек бежит к Савве с вестью о столь важных и необычных посетителях. На другом клейме Савва спокойно выходит навстречу гостям, за ним — принявшая парадный вид братия. Перед Саввой стоят коленопреклоненный князь с недобрым лицом и опустившаяся на колени княгиня.

Икона написана через сто лет после упомянутых событий. Но образ недоброго князя, может быть, имеет портретные черты: он был крупным дарителем монастыря; возможно, что там имелись и более ранние его изображения, так же как и самого Саввы.

Ныне существующий каменный собор построен в 1557 году, что было отмечено псковским летописцем: «В лето 7065... того же лета совершена бысть церковь в Крыпецком монастыре святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова игуменом Феоктистом каменна». Это был канун Ливонской войны, начатой Иваном Грозным за выход к Балтийскому морю. В то время не один псковский монастырь перестраивали в камне, — видимо, Иван Грозный, готовясь к войне, создавал опорные пункты. Не все они стали крепостями, но в случае необходимости могли служить для расквартировки войск, для помещения в них засадных отрядов. Так было и с Крыпецким монастырем.

В 1581 году, когда Стефан Баторий осаждал Псков, один из вражеских отрядов, грабивших в окрестностях города, решил поживиться за счет Крыпецкого монастыря. В лесу поймали крестьянина, мучили его и спрашивали: кто в монастыре. Крестьянин, оказавшийся псковским Иваном Сусаниным, сказал, что в монастыре нет никого: монахи из него ушли. Однако врагов там встретил русский отряд, от которого они в страхе разбежались. (Для того чтобы спастись от позора, они потом уверяли, что монастырь защитили «святые».)

Связь Крыпецкого монастыря с Москвой при Борисе Годунове приняла обратный характер: на погибель Москве. Демократический Псков в Смутное время стоял за самозванцев, даже выдвинул своего. Существует легенда, что Григорий Отрепьев бежал в Литву через Крыпецкий монастырь; что в монастыре он переночевал. Здесь у Григория были знакомые, и он передал свое имя монаху Леониду, с которым поспешил дальше. Выть может, эту историю слышал в Пскове Пушкин: ведь «Борис Годунов» написан им на Псковщине. (Карамзин в своей «Истории государства Российского» указывает, что Григорий Отрепьев перешел границу гораздо южнее, но что странствовал он, действительно, с монахом Леонидом из Крыпецкого монастыря.)

В XVII веке при царе Алексее Михайловиче в Крыпецком монастыре пребывал «во иночестве» Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин — крупный сановник, начальник Посольского приказа, любимец царя. Человек западной ориентации, он сделался бы хорошим сподвижником Петру Первому, да рано родился. Он был образован и делен, но не родовит, и его не любили бояре- Видимо, строительство в Крыпецком монастыре в это время было связано с его присутствием. Так, например, тогда уничтожили архаическую звонницу и над трапезной церковью надстроили столп колокольни по московскому образцу (получился крыпецкий «Иван Великий»).

Известно, что в начале XVIII века Крыпецкий монастырь восстанавливали после длительного запустения, в 1782 году он сильно горел «от варения монашествующей братией к празднику Иоанна Богослова квасу».

В начале XIX века в монастыре живал митрополит Евгений Болховитинов — просвещенный человек, друг Державина, тот самый, кому Державин посвятил свою поэму «Евгению. Жизнь званская» и кому он завещал похоронить себя в Хутынском монастыре — высоко на стрелке Волхова и Малого Волховца по пути из Новгорода к державинской Званке. Евгений Болховитинов написал «Историю княжества Псковского». Он, видимо, оценил особую красоту Крыпецкого монастыря. Это для него трапезную палату превратили в настоятельские покои, сняв с нее своды и расширив окна. Колокольню еще раз перестроили на столичный манер, но теперь уже на санкт-петербургский, надстроив верхний ярус и, по словам местного населения, водрузив на него «кумпол со шпилем, а на ем хрёст» (получилось крыпецкое подобие Петропавловской колокольни). Собор замаскировали под классицизм.

Монастырь был закрыт в 1918 году, а собор — в 1923 году. Остались только ласточки и голуби да воспоминание о далеком прошлом и прекрасная архитектура, составившая целый этап псковского зодчества.

Крыпецкий монастырь расположён в двадцати двух километрах на север — северо-восток от Пскова. От железнодорожной и автобусной станции Торошино он находится в одиннадцати километрах (езды от Пскова до этой станции час). Дорога на монастырь идет через деревню Сабежи и стоящий по соседству с нею поселок при торфоразработках, ныне именуемый — Крыпецкое. Туда ходит псковский автобус два раза в сутки, привозя и отвозя рабочих. Старая дорога, по которой ходили пешком, идет через деревню Подборовье. Есть еще окружной путь через деревню Ском-Гора. В описи XVI века она называется Скоморошьей горой (интересно, что в лесах недалеко от монастыря некогда было скоморошье гнездо).

Цаплино. Галковичи. Подмогилье. Подчерничье. Подборовье... Не одно Подборовье у псковичей. То, которое нам нужно, лежит километрах в пятнадцати от Пскова, от монастыря — в семи.

Пологий бугор. Синие дали. Троицкий собор, тающий среди облаков. Бегущее по холму голубовато-розовое пламя клеверов. Темно-зеленое море лесов, слегка подымающееся к горизонту. Оно огибает поле, обходя бугор полукругом. В его середине чуть виднеется белый столбик колокольни, словно мачта затерявшегося корабля, вдруг поднятого волной. Она то появляется, ярко освещенная солнцем, то пропадает под набежавшими облаками. Ближе к лесу толпятся крыши небольшой деревеньки. Это и есть Подборовье. За ним мы вступаем в лес.

Молодой сосняк на песчаной земле. Розовый туман душистого вереска. Красные колпачки крепконогих подосиновиков. Вот у края дороги редкого молодого березняка устроено место привала. Виден квадратный фундамент стоявшей здесь когда-то часовни. Две широкие лавки сделаны из жердей, словно топчаны, прибитые к деревцам, — можно даже прилечь. Тонкие стволы березок ярко белеют на черно-синем небе. Листья сыплются, как золотые искры. На соседней поляне, словно хвосты лисиц, горят метелки высоких трав. Тропинка вливается в более широкую лесную дорогу, которая идет из деревни Сабежи. Земля под ногами становится черной, торфяной. Травы — выше, жестче и гуще. В колдобинах стоит вода. По краям дороги тянутся наполненные водой обомшелые канавы. А дорога, вымощенная давно сгнившими бревнами, положенными, словно шпалы, на некотором расстоянии друг от друга, становится все труднее и труднее. По обеим сторонам — мхи, кочки, покрытые голубикой, тонконогий мелкорослый болотный лес. В его пустынности и безбрежности есть свое особое величие.

Километра за три до монастыря, где некогда стояли «Святые ворота», лес становится еще гуще, дорога еще сырее. А за полкилометра приходится перебираться через канаву и обходить дорогу по кочкам между сосенками. Кочки поскрипывают; под ногами выдавливается вода. Справа от дороги, примерно в версте от монастыря, в лесу лежат озера, окруженные мхами, сплошь затканными клюквой. Они соединились между собой протоками, по которым монахи проходили на лодках. Большое озеро хорошо видно с крыши собора. Охотники говорят, что глубина воды в нем невелика — всего в метр, но дна нет: под водой начинается бездонная топь. Даже в очень сухое лето, когда к монастырю может свободно подойти трактор, вся дорога трясется под его гусеницами и ходит ходуном, ибо почва здесь — это плот, скрепленный корнями, лежащий на черной жиже.

Слева у дороги темнеет небольшое квадратное «окно». Далее в лесу болотные окна лежат близко друг возле друга, полосами, словно из кожи земли были вырезаны ремни. Везде жутко чернеет вода. И понимаешь, что земля под ногами нетверда. После дождя она сразу вся раскисает. На веселых зеленых кочках розовеет морошка, похожая на маленькие розочки или на цветы «кошачьих лапок», наливается прозрачным янтарем. А рабочие торфоразработок однажды, сняв замерзшую почву, обнаружили лежбище спящих змей. Их насчитали около семисот.

Поманивший издали монастырь исчезает, как только вступишь в лес (иной раз и поплутаешь с непривычки, выйдя на то же место, откуда вошел, — словно кто-то по лесу «водит»). Но в самом конце пути, где нет-нет да и попадется на дороге стожок, монастырь вновь становится видным. Над кустами вдруг покажется тупой сероватый верх колокольни, и рядом проглянет рыжая, выгнутая, заржавелая глава. Но даже и не подозреваешь о той удивительной красоте, которая открывается, когда подходишь совсем близко и монастырь делается видным весь, отраженный в небольшом озерке, стройный и величественный.

Сильная, мощная и высокая колокольня, словно кубок, обращена к небу. За ней над руинами трапезной выступает крупный одноглавый собор. Он выходит все больше и больше слева из-за колокольни, и в какой-то момент силуэт монастыря образует стройную пирамиду, правый угол которой занимают темные круглящиеся липы. Силуэт строг и спокоен. Но колокольня словно выводит за собой несколько старых берез, которые растут вдоль берега.

Озеро лежит с южной стороны монастыря. По традиции оно именуется Святым, но старинная опись называет его еще и «Капонец», следовательно, это пруд, специально вырытый перед монастырем на ручье, текущем из Большого озера. Тропинка огибает озеро слева. Здесь из него выбегает ручей. Вода золотистая, как вино, словно вобрала в себя солнечный свет. Она удивительно вкусна. Приятно омыть лицо, освежиться после долгого пути.

Через ручей лежат мостки из двух-трех бревен. Долго на одном из них блестела подкова, прибитая чьей-то поэтической рукой. Перейдя через ручей, тропинка чуть подымается в горку. Здесь были монастырские ворота.

Справа к дорожке подходят руины трапезной. Над ними, с отступом, уходит в небо крупный торс колокольни. За трапезной начинаются плотные заросли бурьянов, достигающих человеческого роста. Они окружают собор — большой, простой, сильный. Кубический объем его увенчан крупным барабаном с красивой гордой главой, придающей собору праздничность и стройность. В глубине между собором и колокольней виднеется насыпь: это рухнула соединявшая их галерея; теперь между ними, заполняя пустое пространство, тихо позванивают высокие липы. Некогда здесь стояла многопролетная звонница наподобие Печерской, составляя «задник» парадного монастырского двора. Двор был вымощен прекрасными каменными плитами. Собор, чуть прикрытый от главных ворот трапезной, раскрывался за нею объемно, с угла, окаймленного двумя расходящимися лестницами. Он стоял на высоком гульбище, как на постаменте, увенчанный короной зубчатой кровли. Трапезная палата смотрела на собор нарядными окнами в красивых наличниках, напоминающих девичьи кокошники. Можно думать, что ее парадная лестница проходила недалеко от ворот. Она была обращена к собору и завершалась маленькой звонничкой с колоколом, «что в трапезу звонить».

От монастыря сохранились только эти каменные постройки. Они составляют в плане неправильную букву «П» — с укороченной широкой левой «ногой», которую занимает собор, и более узкой удлиненной правой, которую занимает трапезная. (Колокольня стоит в углу правой вершины. Первоначально это была столпообразная церковь при трапезной палате.) Место перекладины принадлежало соединительной галерее. Переход здесь был изначально, сперва деревянный, на столбах, рядом с которым стояла деревянная звонница с часами. Потом его устроили внутри каменной звонницы, на которую перевесили часы. Затем звонницу превратили в галерею, сняв у нее верх и перевесив часы на колокольню, которую надстроили над столпообразной трапезной церковью. Все сохранившиеся постройки относятся ко второй половине XVI века.

Собор стоит на высоком подклете, который образует уступ, обходя его с трех сторон: северной, западной и южной. С северной стороны по подклету протянулась ризница, западную и южную стороны занимало гульбище, которое прежде было открытым и придавало собору большую торжественность. В юго-восточном углу гульбище замыкал придел. Ныне гульбище превращено в закрытую галерею. Верх собора срезан под четырехскатную кровлю. Вверху плоских лопаток сохранились основания закомар: каждое полукружие было перекрыто двускатной кровлей в виде большого зубца, и поэтому каждая сторона собора завершалась тремя щипцами. Лестницы расходились от угла и вели к западному и южному входам в собор. От южной лестницы сохранился выступ верхней площадки. Внизу, на углу, у подъема на западную лестницу, в стену была вделана икона. (Здесь видна плоская ниша, заложенная кирпичом. Она выше человеческого роста.) Оба прохода от лестниц через гульбище были перекрыты сводами.

Еще недавно верхние окна собора были большими, прямоугольными, с добротными железными решетками. Их форма не была древней, но хорошо увязывалась с односкатной кровлей галереи и выровненным верхом собора (одна переделка необходимо вызывала другую). У собора сохранялась стать и гордость. Вишнево-красный кирпич оконных проемов красиво смотрелся на фоне сизой каменной стены. После частичной реставрации памятник сделался подслеповатым. Измененные окна выглядят как крысиные норки в безликой кладке из жидкого желтоватого кирпича.

Красив собор с востока — со стороны его стройных и сильных апсид, с прекрасным центральным окном в широкой полукруглой раме и дышащим воздухом декором. Он прост, как кайма вышитой рубахи, а смотрится как царский венец. Алтарные апсиды сохранили древние арочные окна с прямоугольными коваными решетками. Наверху чашечки узора барабана, словно соты, наполненные медом солнца. Камни, из которых выложен декор, то обращены к небу, то к земле. Те, что смотрят в небо, рефлексируют голубым; те, что глядят на землю, изливаются теплом, а так как мы видим их снизу, оно преобладает.

В главном помещении собора находилась церковь Иоанна Богослова, давшая монастырю свое название: Иоанно-Богословский Крыпецкий. Под ней в подклете собора в середине XIX века была устроена церковь во имя пяти мучеников: Евстратия, Авксентия, Евгения, Мордария и Ореста. Подклет придела служил усыпальницей основателя монастыря — Саввы Крыпецкого; вверху в приделе находилась церковь, посвященная его покровителю — Савве Сербскому. Первый и второй этажи внутри решены по контрасту в зависимости от их назначения: приземистость и тяжеловесность внизу, стройность и легкость вверху.

Подклет собора очень внушителен. Он производит впечатление обширных палат. В сыром холодном полумраке проступают массивные низкие столбы. Кажется, что их целый лес. Почти над самой головой на широких арках смутно виднеется плетенка крупного орнамента. Невысокие своды трудно угадываются: под ними, словно черный дым, сгустилась тьма. И лишь со стороны алтаря из глубоких окон сочится сквозь листву зеленоватый свет. Еле уловимо его живое, скользящее движение; легкий рефлекс играет на арках и боковых поверхностях столбов.

Орнамент на арках выполнен в технике фрески, но он поздний, так же как и остатки росписи наверху. Собор построен за год до начала Ливонской войны, и расписать его не успели; но весь подклет был залит ровным вишнево-красным, чуть холодноватым цветом, тогда как вверху собор был матово-белым: и стены, и своды, и легкие столбы. И только внизу цвели красочные иконы.

Сейчас, когда окна подклета заложены, осмотр его возможен только со свечами в руках (ими нужно запастись, отправляясь в поход).

Вверху собор прекрасен. Его высокое, наполненное воздухом пространство охватывает сразу, как только в него вступишь. Светлое и торжественное, оно заставляет сосредоточиться в себе, собраться и вместе с тем уводит вперед и ввысь. Праздничные алтарные окна. Высокие, стройные, круглые столбы словно «стволы древес»; чудный разворот ступенчатых арок (под осыпавшейся штукатуркой видна их красивая выкладка из сизых камней); голубоватый свет, льющийся из купола. Черные горловины голосников, идущие в несколько рядов под ступенями сводов. Западную часть собора обходят широкие полукруглые ниши для сидения; их разделяет высокая островерхая ниша центрального входа. Такая же ниша находится в середине южной стены. Хор нет — это делает пространство свободным. В различных местах устроены нишки для шкапчиков. Сохранился древний вход в ризницу.

Мне довелось видеть, как ранним утром, на восходе, когда солнце было прямо против восточной стены собора, а собор был наполнен тенью, ровная полоса золотистого света в ширину алтарного окна, словно огромная прозрачная лента, с прорисованной во всю ее длину вытянутой решеткой, протянулась через весь собор от высокого подоконника центрального окна до порога входа. А в полдень пространство собора прорезал косой, концентрированный столб света, очень плотный, четырехгранный в сечении, казавшийся материальным, словно огромный клинок. Он шел из верхнего окна барабана и падал на полу у северной стены. Мне довелось видеть на закате, как постепенно лиловели наружные стены собора, а весь он наполнялся изнутри золотым медовым светом, который был виден в алтарные окна.

При реставрации памятника окна зачем-то заложили, ослепив собор и ослабив вентиляцию настолько, что теперь, по словам сторожа, весной по стенам «плющит вода». Но и теперь все же осталась одна возможность увидеть полную красоту интерьера: ведь его архитектура рассчитана на утреннее и дневное освещение сверху и вечернее — снизу, которое можно воссоздать.

Однажды вместе с псковскими рыбаками мы заночевали в Крыпецком монастыре. Утром я глянула ввысь и тогда только увидела каменный цветок сводов с парящим в середине куполом — во весь его разворот. Красота необычайная, гипнотизирующая, как полное выражение художественного образа. А ведь о такой точке зрения строители не думали (очень трудно простоять запрокинув голову). Своды снизу всегда видны несколько вкось. Но в том-то и дело, что они не были рассчитаны на какие-то точки зрения. Прекрасное создавалось объективно, само по себе, независимо от того, будет оно видно или нет. И поэтому оно было так совершенно.

Кладка сводов очень красива. (А ведь она была спрятана под штукатуркой!) Чувствуется их весомость и вместе с тем легкость всей конструкции. Основное художественное впечатление строится на взаимодействии этих двух начал: весомости и ее преодоления.

В ризницу попадаешь через собор. Ее архитектура построена по контрасту с ним. Ризница обращена на север — в ней всегда светлая тень (лишь одно окно смотрит на восток). Невысокий свод уютен. Здесь хорошо читается и пишется, глазам не больно. Здесь не выгорали старинные рукописи. Теперь вместо сокровищ здесь сохраняются драгоценный покой и вдохновенная тишина. Они не только в удалении от мира — они заключены в самой архитектуре, в том, что в ней нет ничего резкого, даже пяты свода не найдешь: стена переходит в него постепенно. Они — в этом контрасте мягкого света внутри и яркого блеска снаружи. Высота свода соответствует размерам реального человеческого тела, и здесь необыкновенно хорошо себя чувствуешь.

Прямоугольный корпус трапезной вытянут вдоль остатков ограды параллельно озеру. Трапезная была двухэтажной. Она сильно разрушена, но первый этаж сохранился сравнительно хорошо; он почти ушел в землю. Над ним стоят широкие столбы, служившие простенками второго этажа. Кровли нет. Уцелевшие детали и сама кладка производят впечатление радостной красоты и благородства. В декоре сказываются московские формы: над окнами и в завершении плоских ниш выложены широкие килевидные арки. В солнечный день камни кажутся светлосерыми. Золотятся остатки обмазки. Кое-где краснеют куски кирпича, оставшиеся от поздних переделок. В пасмурный день или к вечеру, когда воздух делается влажным, камни начинают наливаться цветом, проступает их естественная окраска. Они становятся лиловатыми, зеленоватыми, голубоватыми.

На восток смотрят высоко поднятые алтарные окна трапезной церкви. Алтарная стена плоская, как стена жилого дома, и эти окна выглядят словно окна терема.

Внутри нижний этаж трапезной сохранился почти полностью, только в одном месте рухнула часть свода. Здесь сумрачно; кажется, что находишься в подземелье. От приземистого прямоугольного столба, стоящего в центре, отходят четыре массивные арки, напоминая гигантский черно-зеленый цветок. На них лежат своды. Когда-то здесь были очаг и хлебная печь. Сохранились следы воздушного отопления. (И это в XVI веке среди болот!)

Теплый воздух шел по каналам в стенах в соседнее помещение, находящееся под колокольней, и наверх — в трапезную палату. Во втором этаже на ее полуразрушенных стенах можно прочесть очертания сводов: она была перекрыта легкими, нарядными крестовыми сводами, которые, как и внизу, опирались на центральный столб.

С востока к трапезной примыкала столпообразная церковь, которая в результате двухкратной надстройки (в XVII и XIX веках) превратилась в высокую колокольню. Первоначально столп имел три яруса, выраженных только внутри. Он представлял собой тип восьмерика на четверике. Восьмерик был небольшим: он только венчал третий ярус.

Внизу под колокольней было отапливаемое хозяйственное помещение (потом там устроили ледник). Во втором этаже находилась трапезная церковь, дверь из которой вела в трапезную палату. Вверху была маленькая уютная церковка во имя Иоанна Лествичника. Видимо, она служила молельней настоятеля. Ее дверь, так же как лестница в стене, выходила на своды трапезной палаты. (Ныне она открывается в небо.) Возможно, что сначала верхняя церковка соединялась с покоями настоятеля, которые занимали деревянный третий этаж.

Очень хороши эти небольшие помещения, расположенные друг над другом внутри колокольни. В их архитектурном решении есть и контраст и развитие. Огромная массивная арка из черно-сизых камней поддерживает свод первого яруса. Она охватывает высокий портал и две большие глубокие ниши по бокам, уходящие в непомерную толщу стены. Во втором ярусе небольшое квадратное помещение трапезной церкви перекрыто крестовым сводом. В церкви тенисто и задумчиво. В молельне наверху словно сами стены источают матовый свет. Тени столь воздушны, неуловимы, что фотографировать здесь почти невозможно, ибо все растворяется, грани тают. «Подземное, земное и небесное» — три ступени, пройденные при восхождении внутри крыпецкого столпа, — так зодчий XVI века понял и решил свою задачу. Если в архитектуре собора выражена массовость, в архитектуре трапезной церкви — избранность, то в молельне наверху — индивидуальность. Эта маленькая церковка третьего яруса перекрыта легким зонтичным сводом на распалубках. Окна обращены в три стороны. В четвертую раскрыт дверной проем, выходивший над трапезной палатой. Из него видны руины трапезной, край озера.

Некогда на расчищенной от леса поляне стояли хозяйственные постройки: конюшня, скотный двор, гумно, квасной погреб, две мельницы; одна из них — на ручье.

Когда смотришь на постройки Крыпецкого монастыря, на его собор и колокольню, прежде всего поражает их крупность. Быть может, они не очень большие по своим абсолютным размерам (ширина почти квадратного основания собора и его высота — около двадцати метров), но масштаб их исключительно велик. Простота, весомость, значительность. Нет ничего мелочного и ненужного. Это рождает чувство силы и естественности. А затем выступает нежность — в легких оттенках камней, в плавности неровных линий, в мягкой лепке стен, в едва уловимой неодинаковости всего, в скромном, наполненном воздухом декоре, в светлых рефлексах теней, в удивительной связи с цветом неба, деревьев и трав — в любую погоду, в любое время года, дня и ночи. Видимо, в этом таится то человеческое тепло, которое мастера передали своему творению.

Тишина. Затаенность. Мелкорослый лес, который назвал бы леском, если бы он не тянулся на многие версты. Эпическое спокойствие архитектуры неотделимо от тишины и пустыни, словно порождено ими. Но, как ни странно, здесь не чувствуешь оторванности от мира, а наоборот, ощущаешь его полноту. Исчезает только суетность.