Обитель (очерк Леонида Зурова)

Полукруглые монастырские ворота, прохлада свода, а потом сразу солнце и тишина, особенно поразительная после рыбного базара, торгующих мужиков, крика продающих мятные пряники и легонькие кресты торговок. Ветер шевелит сухой бурьян на стене. В заветрии припекает, голуби любовно шумят, говорят, целуются и воркуют на воротной башне. На деревянных мостках боевых стен кружится, топчется, раздув свой зоб, около маленькой чистенькой голубки молодой, видно, справляющий свою первую весну голубок. А на сырой земле, у дорожки сидят, распевают и кланяются монастырские нищие, разложив драные шапки, мешки.

Сидят на солнцепеке под крепостной стеной. На одном из них солдатские драные штаны, а чтобы ноги не простыли, сзади толсто подбито ватой. Размочаленные лапти, бороды, кружки. Шапка положена на землю, голова лохмата, вытек глаз, щека опустилась. Кланяются тут же и Лазаря тянут, как в Свягогорском монастыре при Александре Сергеевиче Пушкине, бабы-побирухи, толстые от рваных полушубков и кацавей.

Ах, родители родные!

Ах, кормильцы вы, православные!

Помяни, Господи, рабов ваших,

Рабов-то, родителей, во Царствии Небесном.

И батюшек родных!

А и матушек родных!

Ай да помяни, Господи, дедок и бабок,

Помяни, Господи, во Царствии Небесном.

А над нищими на Святых вратах под кокошником образ Успения, а вокруг него по стене славянская надпись:

«О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь, Ангельский собор и человеческий род, Освященный храме и раю словесный...»

* * *

Нищая горбунья. Пристальные глаза.

— Он чисто сказал: твоя судьба принадлежит Царице Небесной. Так и пришлось: родители жили в разврате, с братьями я в ссоре. Помаялась, помаялась и ушла.

Трудно спускаться деду по обледенелому скату. Треух острием, борода седа, в руке жестяная банка для супа, а в другой — палка с крюком. Зипун рваный подпоясан по-мужицки ниже пояса сыромятным ремнем. Идет на монастырскую кухню за супом.

Путь нищих, богомольцев, крестьян и царей.

Князь Курбский до измены своей, будучи юрьевским воеводой, часто наезжал в монастырь. Вел поучительные беседы с игумном Корнилием и старцем Васьяном Муромцевым. Вот как начинал он послания:

«В пречестную обитель Пречистыя Богородицы Печерского монастыря, господину старцу Васьяну Ондрей Курбъской радоватися...»

Сохранилось письмецо его, посланное кому-то после измены.

«Вымите Бога ради, положено писание под печью, страха ради смертнаго, а писано в Печеры, одно в стобцех, а другое в тетраях, а положено под печью в избушке в моей, в малой, писано дело государское. И вы то отошлите любо к государю, а любо ко Пречистой в Печеры».

В монастырь он писал и будучи в бегах, с неизвестной дороги, и не имея от иноков помощи, слал старцу Васьяну эмигрантские упреки, жалуясь о том, что посылал к игумну и к Васьяну человека своего бить челом (очевидно, из-за рубежа) «о потребных животу», и по недостоинству своему от них «презрен бых», а вины своей явной не видит.

Вот тогда, в те годы, воздвигалась прекрасная церковь Николы Ратного над Святыми вратами, которой любовался Рерих, о которой в «Истории русского искусства» писал академик Игорь Грабарь, которую мне пришлось в 1935 году реставрировать с артелью мастеров каменного дела, с рыжебородыми старообрядцами из посада Черного, что на озере великом Чудском. А строителем ее был воевода Заболоцкой, взявший немецкую Нарву. Это перед ним отворились замковые ворота, опустился подъемный мост, и ливонские парламентеры направились сдаваться к нему, царскому воеводе. Это он позволил осажденным выйти из Нарвы, взяв с собой все, что они будут в состоянии увезти, это он именем царя Иоанна великодушно обещал покидавшим замок охрану, которая будет их оберегать при прохождении через весь русский лагерь. Те не верили и боялись. Тогда он приказал подать ему воды и, умывшись, приложился к образу и сказал, что исполнит свое обещание. Стоя на холме при зареве пожара, он смотрел, как началось шествие ливонцев через опустошенный, выгоревший, разбитый ядрами город. В Печерском монастыре потом он принял постриг и в Успенских пещерах погребен как смиренный инок Пафнутий.

В те далекие времена, когда горела Ливония, в боровом овраге хоронился бревенчатый монастырек, а около него лепились срубленные как баньки кельи. Селиться в порубежных местах было страшно. Не раз враги жгли церкви, а братию высекали. Это во время Ливонской войны на подаяния и жертвы уходивших в бой ратных людей иноки возвели каменные церкви, башни и стены, и около обители родился посад, а на посаде дворец на приезд царя Иоанна и храм Сорока Мучеников, глава крыта чешуей, на деревянной звонничке два колокола зазвонных, два прибойных да клепало железное, — тогда тут раскинулся торг, двор гостиный, важня и избы пушкарей, стрельцов, беглецов из-за ливонского рубежа, просящих старцев и вдов, калек, разоренных после воинских осад мужиков — слепых, озябших в литовский приход, помороженных и увечных.

Строилась стрелецкая церковь во имя Николы Ратного в тот год, когда воевал за монастырским рубежом князь Василий Серебряный, и зимой в Великий пост приходили литовские люди; строилась она в ту весну, когда, изменив царю, изменил народу князь Андрей Курбский, чтобы в рядах литовской рати прийти на Русь воевать — ведь он видел потом, литовский конный князь и боярин, как пылали подожженные литовскими татарами русские села. Вот тогда, в те ратные годы свершена бысть церковь каменная в Печерстем монастыре на острожных воротах во имя Николы Ратна — в одной руке у чудотворца Детинец, а в другой — оберегающий рубежи меч.

Царь Иван Васильевич с братом Юрием из Новгорода заезжал в Псков в декабре 1547 года, а оттуда в Печеры. Пожаловал царь обитель золотом, жемчугами. В древних синодиках я нашел записи: «государь царь и великий князь иван Васильевич всеа русш веле поминать си князей и боляр 75 душ, а память по ним творить в 30 день июня». Также приказал царь поминать имена опальных людей, которые побиты — с присными их — «и сноху, и его матерь, и жену, и детей, и татарина, и брата его». И в Озерецком на заказе от Москвы побитых и намедни побитых пскович... И людей с Нова Града. И баб новоградских. И тех, что в коломенских селах от Григория Ловчикова побиты, трех по руки отсеченных. В Голубине оугле побитых от Малюты Скуратова.

Много потом пережил монастырь. Выдержал осаду Батория, удары венгерских пушек, штурм Кетлера и Тизенгаузена; набеги воров, лисовчиков и пана Хоткевича.

Обитые кованым железом ворота хранят вмятые углубления от шведских пуль, следы от ударов секирами.

Это голова стрелецкий Григорий Захарьев сын Вельяшев со своими ребятами оборонял монастырь в марте 1656 года. Бой начался в седьмом часу утра. Бились сначала за монастырем и не дали посада зажечь, в четырехчасовом бою отстояли государеву пороховую и свинцовую казну, но вражеских сил было много, и Григория со стрельцами от монастыря отогнали, и городовые Святые ворота враги начали высекать, и он, Григорий, прося у Всемилостивого Бога, у Пречистыя Богородицы и у московских чудотворцев помощи, шведов от монастыря отбил и языков поймал. В этом бою бился явственно и на том бою убит пятисотный дьячок Васька Самсонов; знаменщик головы стрелецкого Федотько Петров бился явственно и в том бою был ранен шпагой; Шишкина ранили из мушкета; Коновницын Иван убил двух шведских мужиков, и атаман Василий Евсгафьев мужика убил. Утром погнали шведов к Новгородку, где они соединились с графом Магнусом де ла Гарди, но Данила Беклемишев с рейтарским полком и четырьмя сотнями псковичей при деревне Мегузице графа Магнуса помощью московских и псковских чудотворцев побил и дальше погнал.

Государь Петр, отправляясь в 1697 году в Европу, в Печерском монастыре захватил себе на дорожку муки и псковских ржаных сухарей по 25 четвертей, а в июле 1701 года опять показался тут и у ворот своими руками заложил батарею, обнес обитель рвом и валом с пятью бастионами и за плохую работу высек на валах подполковника Шеншина.

* * *

Хорошо по утрам. Тень, прохлада, выбеленные до голубизны своды, вырастающая из этой голубизны звонница. Еще держится в монастырском овраге мороз, еще слышен звон ручья под тонким, за ночь образовавшимся льдом, а за монастырем, на полях, уже полное солнце, разошлась черная дорожная грязь и рыжая лохматая крестьянская кобылка как-то по-весеннему неловко тянет за собой сани, что скрипят полозьями по обнажившейся местами земле.

Ручей бежит по оврагу, то в солнце, то в синей снежной тени, и воздух, захваченный течением воды, бежит под тонким льдом гроздьями, пузырями.

* * *

— Да, звон здесь красивый, — говорит, вынимая из веревочного стремени ногу и относя за звонницу канат, что приводит в движение колокольное коромысло, полуслепой худой и высокий звонарь, с выбившимися из-под, острой шапки полуседыми кудрями.

Я слушаю, как широкая у земли, но устремленная к небу легчайшей стрелой большая звонница, вся, от креста до подошвы, гудит от разливающейся по ней волнами дрожи.

— Этот, большой полиелейный, — показывает старик, — лучше он всех. Второй-то — неважный, звук носовой, наподобие того, как человек в нос говорит. Повседневный — тоже хороший звук, сиповатый — маленькая пленочка отлетела меди, он и дает слегка сиповатость. А звонцы, что в пролетах висят, — очень приятные звуки, разного времени и разных царей, в разное время даривали — тут и Ивана Грозного, и ливонские пленные, есть немчины — вон тот русским князем с Феллина из замка немецкого прислан в подарок, он с серебром; и Годуновские, и Петровские есть, зверьками, — разных времен, случалось, жертвовали цари, и бояре, и простой народ копейку давал. А полный трезвон если сделать, то впятером надо звонить — двум с земли, а трем ребятам на ризницу, значит, надо забраться.

Вместе с ним я поднимаюсь по деревянной лестнице внутрь звонницы, где в малой древней, упраздненной сто лет назад сводчатой церкви он и живет с слепым, тишайшим вторым звонарем и пушистым котом, где натоплено, сыро и душно, как в бане.

— Стены-то в толщину без малого три аршина, —говорит он. — Приходится топить усиленно, часто. Дикий камень сырость дает, и притом сырость вредную. Переспав тут, другой встанет прямо с шальной головой. В его ведении находятся и часы с колоколами и перечасиями, заключенные в бревенчатый сруб, стоящий на звонничном плече. От железных механизмов и зубчатых колес спускаются в пролет бочки с камнями. За ежедневный завод этих часов звонари получают тройную порцию монастырского хлеба.

— Завод с треском, — показывая мне механизм, говорит он, — надо вздохнуть как следует, чтобы их завести. Они немного идут полегче, когда мороз-то спадает. Вот скоро будут бить. Мы достоим до ударов. Колокола вообще приятного звука. Их раньше при монастыре в земле лили: роется яма, сплав расплавляют, серебро льется, когда сплав застывает медный, а если раньше влить серебро в медь, то оно и сгореть может. Эти маленькие, — показал он, — переборы. Тоненький звучек. Большие-то правильно висят, а вот младшие перепугали. Украли три колокольчика во время разрухи. Полный часовой бой был красивый, а теперь они в разбивку висят. В прежнее время наблюдение было в порядке. А тут само собой все постепенно на упадок пошло. Вот были во Пскове в Вознесенском монастыре колокола единые и торжественные. Повесь в ту партию не тот колокол, как борона будет он боронить особым ведь гулом.

— Вы поживите, поживите у нас, — говорит мне разметающий дорожку Лаврентий, а штаны у него бархатные, широкие, он старенький, сухенький, жилистый, горячеглазый, из-под остренькой чистой камилавки заплетенная полуседая косенка торчит.

* * *

Ангел изображен на звоннице раскинувшим черные крылья. Левой рукой указывает на башенные часы, в правой держит испещренный письменами развернутый свиток.

Взирай с прилежанием, тленный человече,

Како век твой проходит и смерть недалече.

Готовися на всяк час, рыдай со слезами,

Яко смерть тя восхитит с твоими делами.

Ангел твой хранитель тебе извествует,

Краткость жизни твоея перстом показует.

Текут времена и лета во мгновение ока,

Солнце скоро шествует к западу с востока.

Содержай меч мщения во своей деснице.

Увещает тя всегда и глаголет еще.

Убойся сего меча, отселе покайся,

Да не посечет тебе, зело ужасайся.

Придите, людие, в вере-просвещении,

Грядите во святой храм кротцы и смиренниц.

* * *

А в покоях у владыки благодушие, хорошо вымыты крашеные полы, ровно лежат цветные дорожки. В солнечной угловой комнате на полу свалены книги. Четьи-Минеи, рукописи восемнадцатого века, оставшиеся от прежних владык, а среди них, переплетенные в деревянные, обтянутые черной потрескавшейся кожей переплеты с медными на сыромятных ремешках застежками и жучками, служебники с изумительными заставками, расцвеченными золотом, прозеленью и киноварью. Тогда в одном из рукописных сборников я нашел древний вариант Слова о погибели Русской Земли, а среди переписанных книг — служебник времен вечевых с молитвами о посадниках псковских и новгородских степенных, о соборе Святыя Троицы и Святыя Софии и о всех людях пскович — книгу Мисюреву — государева дьяка, что при Иване Третьем, когда принаровские мужики возводили башни Ивангорода, опекал монастырь. Мисюрь Мунейхин, который переписывался с философами и звездочетами, кому старец из захороненного в смолистом бору у берега Псковского озера Елизарова монастыря написал знаменитое послание о Третьем Риме. Здесь лежали большие, разбухшие, закапанные воском синодики с именами князей, бояр и воевавших Ливонию ратных людей и рукописная тетрадь голубоватой бумаги, в которой гусиными перьями было вписано, как, когда и почему надо совершать крестные ходы, — в память каких боев и осад они утверждены, на каких местах крови, у каких проломов и башен надо служить литии; тут лежали и книги времен Алексея Михайловича, писанные на рыцарской бумаге с водяными знаками, — я рассматривал на солнечный свет страницы и видел головы кнехтов, папские ключи, короны, вставших друг против друга единорогов, головы шутов в колпаках с бубенцами. Я читал испещренные рыжеватыми и уже выгоревшими чернилами страницы — описание боевых мостов, башен, церквей, колоколов, медоварен и квасоварен, пушечного наряда, перечисление сложенных под Никольской церковью в оружейной палатке пик, луков, колчанов и лат, корыт с нарубленным свинцом, затинных пищалей; и монастырский каменный город оживал, и древняя жизнь, с которой я оказался таинственно связан, расцветая, раскрывалась предо мной. И когда я вышел на вольное солнце, то уже по-иному чувствовал и видел выдержавшую осаду обитель, закованный в боевые стены монашеский, крестьянский и воинский стан.

* * *

Целые дни я занят — осматриваю колокольни, стены, башни, старые погреба и всюду делаю радостные находки. Вот заброшенная на чердак шитая шелками древняя воинская хоругвь цвета увядающих розовых листьев; вот большая икона времен Алексея Михайловича с тонким рисунком башен, с бревенчатыми кельями, квасоварнями, золотыми, как пшеничный колос, главами, с малыми колокольчиками на большой и малой звонницах, заброшенная, покрытая слоем известкового голубиного помета, который для истории русского зодчества рисунок неизвестного иконописца и сохранил. Владыка мне доверил ключи от Никольской церкви, а из стрелецкой церкви Николы Ратна проржавевшая железная дверь ведет через темную, с замурованными бойницами, острожную башню с прогнившим полом на крепостную стену, где еще чудом сохранились деревянные мосты, с которых оборонявшие обитель иноки и стрельцы когда-то били по польским ворам и шведским рейтарам из затинных пищалей. Мосты ведут к сторожевой башне, что господствует над Святыми воротами. Я радуюсь солнцу, ветру, как ребенок. Меня уже полонило древнее очарование; свободно и легко я живу в тех веках. Я открываю малую дверь, пугаю голубей, которые с незапамятных времен живут в этой башне, ибо и настил, и перекрещивающиеся балки покрыты столь толстым пометом, что от него тут тесно, душно, тепло. Здесь много голубиных гнезд, здесь веками справляют свою любовь голубиные пары, самки кладут по два яичка. Отсюда делают вылет окрепшие молодые птенцы. По узенькой лестнице я поднимаюсь наверх, вылезаю через люк на обнесенное перилами стрелецкое дозорное место. Воля-то какая на весеннем ветру! Отсюда виден весь окруженный то поднимающимися на холмы, то спускающимися в овраг ручья Каменца стенами, прорастающий словно с озерного дна дубовыми ветвями и куполами монастырский каменный город, отсюда виден пригород и поля, дорога, ведущая в голубые боры на Ливонию, боевая дорога походов. Здесь раньше была сторожевая вышка носивших лазоревый кафтан монастырских стрельцов. Здесь, как всегда, настороже дует весенний ветер, принося запах воли, талого снега, наполненных предвесенней горечью, оживающих далеких лесов. Здесь хорошо и крепко думается.

И я вижу: строят каменный город. Огановище. Мужицкие сани. Валуны свозят с окрестных полей, плиты обозами везут из Изборска. Дымят костры. Рати идут на Литву. В далекие боры утекает усеянная курганами, политая кровью дорога, уходит туда, где в борах, закрывая славянский путь к Варяжскому морю, стоит передовой немецкий форпост, выдвинутое немцами при движении на восток волчье гнездо, Новый Городок Ливонский — замок Нейгаузен. Там теперь высятся развалины над рекой Пимжей, поросшие елями провалившиеся сводчатые погреба, но на уцелевшей башне еще сохранились выложенные рыцарями в рыжем кирпиче белые орденские кресты. В Иванов день эстонская молодежь на развалинах зажигает костры, плетет венки и поет яновы песни. Весной там все бело от чистого цвета разросшейся на немецком пепле черемухи. Там на блестящем, черном, только что вспаханном поле я видел с гимназистом Васей Титовым выпаханные крестьянским плугом желтые ливонские черепа. На русской стороне, на холме, на котором стояли разбившие замок пушки Адашева и князя Серебряного, где был боевой русский стан, ранней весной я отдыхал с моим молодым печерским помощником Васей Титовым. Мы сидели на пнях, а потом пили сладкую соковицу, что заливала подсеченные эстонскими пастухами деревья, по очереди прижимаясь губами к белой шелушистой коре, пили сладкий, прохладный, рожденный древней землей березовый сок, и над нами вились, желая к сладкой бересте поскорее прильнуть, осы и пчелы. Потом Вася, знавший сетский язык, помогал мне расспрашивать столетнюю сетку в белом кафтане, и она, рассказывая, высохшей рукой показывала нам, где стояли обозы Грозного, мужики пекли хлеб, где павших на рати похоронили; со слов стариков она нам рассказала о том, как из новгородчины приходили русские женщины плакать на эти могилы. Тогда Вася на вспаханном поле нашел каменное ядро, помню, как он очищал его от влажной, перемешанной с пеплом земли и звал меня идти ночевать к нему в деревню Воронкино, что недалеко от Мегузиц, под которыми стрелецкий голова разбил графа Магнуса де ла Гарди, звал, соблазняя крупной подснежной клюквой, которой были осыпаны его родные болота, но времени у нас было мало, и мы, присев у избы чудинки, с наслаждением похлебав деревянными ложками принесенной с погреба холодной простокваши, плотно заправившись ржаным свежим хлебом, отправились в Тайловский бор.

* * *

Тут в порубежных борах с незапамятных времен висели пчелиные борта. Еще псковское вече и изборяне брали с жившей в борах чуди, установленную Ярославом Мудрым, медовую дань. Ливонцы с мечом и католической проповедью, дойдя до реки Пимжи и построив Нейгаузен, захватили большую часть заросшего медоносным вереском бора, из-за которого особенно яростная началась у них война с изборянами и псковичами. Это потом уже немцы, установив по реке Пимже границу, чтобы обеспечить себя от набегов, стали платить псковичам ежегодную дань — пять пудов меду собору Живоначальной. Осенью 1557 года, вспомнив медовую дань Ярослава и расширив требования, выбивая незваных гостей, двинул Грозный войска на Ливонию.

* * *

С монастырских, побитых венгерскими, польскими и шведскими ядрами стен, под дующим с Руси ветром, я часами любовался широкой далью и глаз не мог отвести от утекающих в снежные поля дорог, любовался великим русским небом с медленно тающими облаками, широким и печальным снежным раздольем, синеющими по горизонту лесами. От ветра, грусти, любви, от приливающих чувств влажными становились глаза, и все было для меня родным и понятным, словно сердце всегда жило здесь и я со всеми отошедшими жил по-сыновьи.

* * *

Как ежи лежат леса по холмам. Снега блестят, нейгаузские леса в голубоватом весеннем тумане. На крепостной стене припекает. Целый день слышен гул голосов, долго не разъезжающегося великопостного стана. В монастырском саду побелены яблони: розовыми кажутся их стволы, а в садовых ямах лежит снег, как белое кружево. Он сползает с пологих крыш монастырских конюшен. Утром ручьи чуть слышно начинают звенеть, а к обеду, Боже мой, всюду веселый говор и петухи шалеют от света.

Весна, весна красная. Сияющее небо, запах лесов и земли. Промороженный за зиму камень стен и церквей начинает на солнце дышать, а вдали теплые избы посада.

Молодой инок на Святой горе под вечер, когда солнце уже опускалось, слушая шум посада, тихо мне говорил:

— Плакал я, когда постригали, ведь молодой, старому-то ничего, жизнь прожил. В одной рубахе, и подрясничек накинут. Владыка на амвоне, а монахи встречают, поют. Нужно лечь на пол ничком — распинаться. А я в одной рубашке. И монахи черными ризами меня закрывают.

Розовела звонница, искристым золотом излучаясь, дрожали под горою кресты.

— Вот весной тяжело, — продолжал он, — взойдешь на Святую гору, а вдали всюду по раздолью песни поют. Сирень цветет, от березы запах. Так-то грустно на сердце. Хорошо, если выйдешь вдвоем, с другом поговоришь, а одному тяжело.

— Ох, сильно журчит весною поток.

* * *

Стоял светел месяц

перед красным солнышком –

Стоял князь молодой

перед родным батюшкой.

«Мой родной батюшка,

прости и благослови,

В путь дорожку отпусти,

хлебом-солью надели.

Ко суду Божью итти ?

страшным-страшненько.

На крутой крылец итти ?

скоры ножки ломятся,

У злата венца стоять ?

сердце ужахнется».

Так напевала мне в богадельне старуха Мария Вторушина, вдова рыбака, что с пятнадцати лет ходила с дружиной на ловлю, умела править парусом и грести. Напевала со слезами в бревенчатой нищей избе, в которой было светло от тающего на улице снега, напевала, вспоминая молодость, золотые слова городищенской свадьбы.

На лугу кони попущены,

Шелковыми путами попутаны,

Не едят кони зеленой травы,

Что не пьют кони холодной воды,

Они слышат путь-дороженьку.

По дороженьке не пыль пылит,

Во цистом поле не дым дымит,

Там не царь с царем соезжаются,

Соезжается Иван, соезжается Васильевич

Со своим веселым поездом,

Со своей белой лебедушкой,

С Катериною со Лаврентьевной.

Уплыли, уплыли серые гуси, на море уплыли,

Увезли, увезли нашу похвальную, увезли,

Увезли, увезли молодую без даров,

через десять городов.

Во Божью церковь свели, русу косу расплели,

На шесть прядок разняли, вкруг головки

убняли и своею назвали.

Помаленьку, бояре, с горы спущайтеся.

У нас горы крутые, у вас кони добрые,

Не поткнулся бы конь вороной,

Не свалился бы князь молодой.

* * *

— Тут, сынок, — сказал дед, — кругом были глухие леса, звероловцы ходили. Это потом к монастырю люди стали переселяться. Избенки монашеские были бревенчатые, луковые окна изнутри дощечками задвигались. Окон было мало, зато свет был дорог. Милый, — бедные были. Другой монах мешок летом носил на плечах. Все были трудники. И игумен косил и пахал. Церкви справляли — сами хломали топором. Вот как было! Ну, и скоро прославились. Издалеча начал народ приходить. А трудно было найти. Блуждали, спрашивали — где тут пещеры, монастырь называется. А кругом — чистый лес. Пни дубы, лешие яблони. Только на Пачковке жил бобылек. Мельница была у него, и припор воду держал. А этот ручей был пнями завален. Не монастырь, а овраг. Боже, Боже! До монастыря только в Тайлове жительство было.

— И вот, сынок, старики рассказывали, Царица Небесная бором тайловским шла, искала приюта. Шла Царица Небесная, хотела остановиться в Тайлове, да петуны стали петь. Не понравилось Матери Божьей. Там было строение, петуны стали петь, а Ей слышно. Вот здесь, в Печерах, Ей уподобилось.

— Да, — помолчав, сказал он, — вот Матерь Божья в Тайлове хотела остановиться, на круче, да ушла дальше.

— А потом звероловцу на дубу Ее икона явилась. Охотник ходил. Нашел овраг в деревах, весь ветрами завален. Слышит, ангелы поют, видит, дерево-дуб, и на дубу ему икона открылась.

— И вот, матери-отцы говорили: молитесь Царице Небесной, не будет ни мора, ни глада. В Ильин день была холера. Помогла.

— Вот, детки мои, в военное время так Она спасала, так Она покрывала. Шла, заступница, и все за Ней с плачем. И-и, вой какой был.

— А во время боев наши старики в монастырских печерах спасались. Мужики отбивались, а у баб там печурки были нарыты. В монастыре столько народу набилось, — и стон, и крик, и от голода помирали, и от давки. Где икона, там проломанная стена, там много народу положено. На стене бились — топорами тогда мужики отрубались.

— А когда Корнилий ограду наносил, то народ нанимал и была обозначена цена — двадцать пять алтын. С Изборска возили плиту, а деньги были кучей нарыты здесь, где Спаситель в проходе... Вот какая бывала святость, — другой полу денег награбит, а выйдет за ворота, все двадцать пять алтын. Кто накладет камней много, а сам на худой лошаденке — все лошади легче. А другой накладет совсем мало, так лошади совсем тяжело — воротись назад и побольше возьми. Хороший мужик так по сенному возу возил. Вот преподобный Корнилий! Матерь Божия строила и преподобный Корнилий.

— Милый, без этой стены пропал бы народ. Выбили бы всех, полонили.

— А скоро, сынок, опять будет война, — сказал потом он. — Антихрист на Россию пойдет.

— Пойдет антихрист, будет народы к себе преклонять, к перстам печати прикладывать. Дай крови печать. Вот наберет всюду войско и начнет битву во Пскове. Никола Угодник выедет и Илья Пророк. В Троицком соборе лежат святые князья, и те тогда встанут. Гавриил, и Тимофей, и Олександра Невский встанут за нашу землю. Загрузится тогда река Великая войском. Погоди, — говорил дед Оленин, — скоро на разливе огненные кони заржут. Понесутся, полетят с захода огненные птицы, дубовые носы, полетят огненные кони, народ все туманный.

Церковь Пречистыя Богородицы Успения вырезана на горе, алтарь — на летний восход солнца. И за алтарем погребены отошедших братии телеса — игумнов, строителей, трудников и богомольцев. В больших братских пещерах кладена печерская братия — несть числа.

А по Святой горе, на церквах, над алтарем, пещерами, когда-то рос лес, возвещая о жизни, роща березовая, яблони, дубы и рябины.

* * *

Вечер. Лампада мерцает под воротными сводами. Дубы и яблони растут на Святой горе, а под деревьями и под главами Успения — братские усыпальницы, дубовые колоды, истлевшая парча, кости, гробы, дух древнего несмрадного тления — песок в глубине пещер закопчен свечами и везде на стенах — спящие комары. И под Лазаревской церковью под землею скудельница.

А под куполами Успения громадные, сложенные из хвороста, нанесенного сюда галками, гнезда. Здесь странно ночью при мерцании восковых свечей — песок буграми, стропила, балки. Шатрами над головой вздымаются полые, мохнатые от гнезд, перекрещенные сосновыми брусьями, утвержденные на столбах купола. Обитая железом церковная крыта вросла в древний дуб, из песка торчат обросшие мхом валуны, бревна упираются в землю, а церковь там, глубоко под землей.

* * *

В пещерах, у мест упокоения ратных, вставлены керамиды. Они облиты зеленой глазурью, украшены крестами и травами, иные тронуты воском и киноварью.

Широко горела восковая свеча. Опыли руки. Я читал имена государевых бояр, воевод, псковских гостей, детей боярских, привезенных в дубовых колодах с бранного поля, положенных в Дом Пречистой, в Печерах, убиенных на царской службе, на рати, от немец ливонских, павших на рубеже — имена ближних стольников и ратных людей из Пскова, Москвы, Полоцка, Ржева, Торопца, Новгорода и Шелонской пятины. Погибших в сече под Колыванью, под Юрьевым, на вылазках и на осадах. Павших в Смутное время во Пскове в мироносицкую вылазку. Проливших кровь за Свейским рубежом. Скончавшихся за рекою Самарою, в Конских Водах, на службе в Крымском походе. Жизнь свою положивших под Нов-Городком Ливонским Нейгаузеном и на Печерской земле.

Вот могила:

Петр Степанов Пушкин — убиен от безбожных немец под Ельмано в 7083 году, а неподалеку от него в те же времена положен и раб Божий Иван Петрович Мусорской.

Вот где роды их сошлись.

Сырость, промозглый хлад. Сперва с живого морозца кажется, что спокойно, тепло, но постепенно, по мере того как время идет, начинает прохватывать одежду и тело пещерный холод, отнимая животную теплоту, ничего не давая взамен — здесь все глухо, переход за переходом, улицы подземные расходятся направо-налево, в крепкие песчаные стены вмурованы блестящие поливою доски с выпуклыми славянскими датами и письменами, с перечислением имен, городов, ровно и бестрепетно горит свеча, под землею нет времени, глух человеческий голос. Видно дыхание. У владыки побледневшее со сверкающими глазами лицо. Он протянул руку в оставленное в замурованной стене окошечко, и свет упал на груды дубовых колод, сосновых гробов, взгроможденных до сводов. Это старая братская усыпальница, — в колодах безымянные иноки лежат с кирпичом под черепом, а в пещерных улицах — власти земные. И их память хранят по иконописному сработанные в монастыре, завитые славянским плетением и церковными главами керамиды, закрывающие узкие, ископанные в красном песчанике норы, в которые вдвинуты привезенные с бранного поля гробы.

А по выходе из пещерной сырости на морозную волю ветер с запахом подмерзшего снега охватывает и внезапно пьянит, над головой разверзается небо, и живая чистота его, не зная предела, властно и великолепно течет.

У владыки стол давно уже накрыт, и на нем для гостя поставлена и водочка в графине, и черничное вино, и натертая редька, и соленые грузди, и прекрасно зажаренный, пойманный в Псковском озере жирный лещ. Мы ужинаем. Вася Титов, прислуживавший тогда нам печерский гимназист, живший как келейник у владыки в покоях, широколицый и веселый, слушал нашу беседу. Помню, как он, оживленный, провожал меня до крыльца, уславливаясь об утреннем походе на Куничину гору. Думал ли я, что этот деревенский мальчик, помогавший мне осматривать монастырские чердаки, побывавший со мною весной под Нейгаузеном, через несколько лет будет драться в этих лесах против немцев в рядах партизан. Я помню, как его бабка, угощая меня в деревне Воронкино, кроила крупными ломтями хлеб, прижав каравай к старушечьей тощей груди. Вася Титов. Он, раненый, был взят немцами в плен и как советский партизан ими расстрелян. Бледный, простоволосый, советский лейтенант Василий Титов мужественно встретил смерть, стоя под наведенными на него дулами немецких винтовок.

В тот вечер кругом все было мирно, да и кто мог поверить тогда, что через несколько лет запылают села и города, что на юге Франции я встречу пригнанных немцами прямо из Гатчины советских военнопленных из-под Новгорода, Нарвы и Пскова, которые по вечерам, забегая ко мне слушать московское радио, расскажут о боях на Волхове, на Великой. Разве можно поверить, что на Монт Сен-Валерьен немцами будет расстрелян Борис Дикой, с которым мы собирали под Печерами старинные вышивки и под Лезгами ночью, смеясь, купались в Абдехе, а разрывом немецкой бомбы в Белграде будет убита участница наших экспедиционных работ Ирина Окунева, доктор Карлова университета, что с мешком за плечами бродила по дорогам Изборского края.

Монастырь давно спит. Небо удивительной чистоты, но блеск звезд уже смягчен весною. Подмораживает. Бледно светят главы пещерного храма. Юродивый, стоя посреди двора на снегу, крестится на собор, на вершины деревьев, небо, звезды, а потом внезапно падает, кладет земной поклон. Снова заносит крестное знамение, смотрит на свои крепко сложенные персты, словно заколдовывая их своей тайной взволнованной силой и снова крестится и падает на колени, вернее, не на колени, а по старинному — руками вперед, челом в снег. Кругом никого нет, монастырь замер, братия спит, спят звонари. Вот ударил часовой колокол — какая древность, какой великой торжественности и печали падает звук и, падая, не умирает, а медленно стекает с колокольных краев, мягко расходясь, заполняя закрытый крепостными стенами овраг. Потом мелкие колокола неторопливо бьют перечасие. И в монастырской тишине, во сне и покое церквей и пещерных могил вздымаются громадные деревья, простирающие к свету звезд свои чистые голые ветви. Как незыблем ночной воздух, как таинственно и чудно на монастырских полях. Там крепко спят деревни, и пустынная дорога ведет к Новому Городку, к Нейгаузену, та дорога, по которой проходили псковские войска, шел Грозный. Это было недавно, думал я, глядя на небо, не изменившееся с тех пор, ибо то же небо стояло над вершинами сосновых боров, когда тут не было ни монастыря, ни человека и только лесные деревья падали в излюбленный зверями овраг, где протекали воды малого, но светлого ручья Каменца, где у подножья дерев видны были песчаные осыпи с темными впадинами пещер, когда-то вымытых древними подземными реками.

«Новоселье». Ежемесячный литературно-художественный журнал. Нью-Йорк, 1946. № 29-30 (октябрь-ноябрь).