Причудливый народ Причудья (очерки Станислава Золотцева)

Многолетние наблюдения автора этих заметок (он же и переводчик предлагаемого фольклорно-эпического стихотворного текста, хотя точнее будет сказать — пересказчик, перелагатель на русский язык) дают ему право сказать, что лишь очень немногие в России и других странах знают о существовании народа, о котором пойдет речь. Даже среди людей с серьезным интересом к этнографии, к быту, фольклору и эпосу малых этносов (кажется, теперь их положено величать малочисленными?) мне крайне редко встречались те, кому ведомо было хотя бы имя этой народности. Не удивительно ли: скажем, питерский или московский филолог либо коллега-литератор знает, что живут в сибирской дали юкагиры и тофалары, известны ему также караимы, гагаузы и алеуты, но никогда он даже не слыхал о племени, обитающем гораздо ближе — по обе стороны эстонско-российской границы, рядом с Псковско-Чудским озером, в краю, столь же красивом по природе своей, сколь и по названию — в Причудье.

С е т о — так зовется эта народность. В недавнем прошлом ее чаще называли согласно эстонскому написанию — сету. Действительно малочисленное — сегодня оно насчитывает не более 10 тыс. человек — угрофинское племя, по языку близкое эстонцам, родственное вепсам, сходное с инкери-ижорцами. Не случайно прежде в моей родной Псковской губернии оно было известно как “русские эстонцы” или “псковские эстонцы”. Именно последний из этих двух этнонимов — “псковские эсты” — впервые и появился в научной литературе XIX века в качестве названия этой народности: его ввел немецкий путешественник-этнограф Х.Ю. Шлегель. Но эти светловолосые и светлоглазые люди — потомки тех, кого древние русичи звали “чудью белоглазой”, — не русские и не эстонцы, не тождественны они и другим угро-финским этносам. Они — именно с е т о. В их бытии, в их быте, в народно-обрядовой культуре столько самобытности, отличающей их от соседних народов, что раскрывать ее можно — и нужно — не в одном томе исследований. Мне, псковичу по рождению и первоначальному воспитанию, не буду скрывать — одним из “корней” моей родословной связанному с племенем, о котором здесь говорится, с детских лет знакомы многие черты этой самобытности.

Судьба сето по-своему трагична, и во многом этот трагизм был предопределен именно своеобразием сей чудской народности, его культурно-этническим “лица необщим выраженьем”. Сето, в отличие от других прибалтийских не-славян, протестантов и католиков — православные. Эта конфессиональная принадлежность объясняется прежде всего тем, что Сетумаа, то есть земли расселения сетосцев, располагалась в основном вокруг Псково-Печорской обители, с XV—XVI веков ставшей мощным духовным центром Руси на северо-западной окраине государства Московского. Да и в более древние времена влияние Пскова с его множеством храмов и монастырей было основополагающим для религиозного бытия окружных “чудских” племен. Деятельность западных миссионеров на этих древнерусских территориях была исключена и де-юре, и де-факто. Вот почему к XIX веку христианство греческо-русского канона было уже глубоко укорененным в миросознании этих жителей Причудья.

Причем настолько, что и главные, и второстепенные лица христианской мифологии (Христос, Дева Мария, апостолы, Лазарь...) стали персонажами многих сказов, песенных былин и эпических поэм сето, они действуют и взаимодействуют в этих произведениях не только с былинными сетосскими героями, но и с существами из языческой “демонологии” — водяными, лешими, русалками, кикиморами…

Здесь уместно познакомить читателей с еще одним этнонимом сето — “полуверцы”. Это не самоназвание, как можно понять, — так нередко до сих пор в быту русское население Псковщины и Эстонии величает эту народность. Ничего обидного мои русские земляки в сие словцо не вкладывают. Однако еще в конце XIX века исследователь народной культуры прибалтов Ю. Трусман отмечал, что сетосцы считают это название для себя обидным, предпочитая, чтобы их называли “русскими” или “сето”. Одна из версий происхождения имени “полуверцы” как раз и опирается на факт сохранения в быту и в миросознании псковских угро-финнов “субстрата” языческой веры в обожествляемые силы природы, земли, воды, леса и болот — при всей истовой преданности “полуверцев” православию. Но вряд ли такое объяснение полноценно: ведь, скажем, те же русские псковичи (опять-таки по длительным наблюдениям автора), причем вовсе не только в дальних деревушках живущие, до сих пор “водятся” со всякими языческими персонажами — обожают сказки про домовых, леших и прочую чертовщинку — однако себя “полуверцами” отнюдь не считают. Или, если обратимся к национальной гордости эстонцев, их могучему эпосу “Калевипоэг”, созданному, верней, собранному и обработанному на основе множества преданий уже в XIX веке крупнейшим ученым-фольклористом и поэтом-просветителем Ф. Р. Крейцвальдом, то убедимся: в нем христианские мотивы начисто отсутствуют — при всем том, что большинство лифляндских эстов уже несколько столетий исповедуют лютеранство... Скорее всего, термин “полуверцы” рожден “пограничным” в обоих смыслах, или “маргинальным” — с точки зрения как русских, так и эстонцев — положением и миросозерцанием народа сето, соединяющего в себе черты как восточно-славянской, так и угро-финской этнодуховности.

Отсюда — и большой разнобой во взглядах на происхождение и бытие сето, выраженных в трудах самых серьезных исследователей, этнографов, лингвистов и фольклористов. Разность эта вполне объяснима: каждый из этих ученых был сыном своего этносоциального мира. Так, Ф.Р. Крейцвальд, убежденный сторонник государственной независимости эстонского народа, считал, что сетосцы — прямые потомки древних эстов, подвергшиеся “русификации”, но сохранившие культуру своих предков. Другими учеными в том же веке высказывались (на основе анализа языка, быта и фольклора) совершенно противоположные выводы: это — потомки древнеславянского племени, жившего некогда на балтийском берегу. Об этом свидетельствует, мол, присутствие образов морской стихии в песнях и сказах сетосцев. Но при сем забывалось, что озеро Пейпсй — Псковско-Чудское, издревле зовут “морем” и русские жители озерных берегов, и даже стихотворение Н. Языкова, ставшее известной песней “Нелюдимо наше море...”, было сложено в Дерпте, тогдашнем Тарту. По данной версии, это племя утратило свой язык, эстонизировалось, но, бежав от немецкой колонизации, все-таки сохранило православную веру предков... Лишь в XX веке исследователи из ленинградских, тартуских и псковских вузов, проводившие фольклорно-этнографические и диалектологические экспедиции в Сетомаа, стали приходить к объективным взглядам на происхождение и формирование этой этнической общности причудского люда. Так, известный археолог-славист В. Седов и лингвист О. Лооритс, расходясь в частностях, определили сето не как этническую группу, часть какого-либо большего народа, а как самостоятельную народность, чей язык и культура сложились на основе мелких “чудских” племен древности, живших в постоянном соприкосновении со славянами-кривичами. Впрочем, сами сето никогда не сомневались в том, кто они.

Но когда мнения ученых и глас народа учитывались теми, кто делает и делал “большую политику”, теми, кто стоял и стоит у державных “рулей”? Вот и своеобразие судьбы народа сето стало причиной его трагедии: в ХХ веке он попадал и под “красное колесо”, и под разные “трехцветные колеса”. В Российской империи, где личность удостоверялась не “пятым пунктом”, а вероисповеданием, “полуверцы” официально считались русскими. Но и позже им было отказано в праве числить себя отдельным народом. В довоенной советской стране их принадлежность к русским (напомню — в пограничной зоне) была гарантом их безопасности, а в буржуазной Эстонии их чохом записали, естественно, в “титульную нацию”. Сетосских школ, даже церковно-приходских и начальных, не существовало нигде и никогда. Правда, до 1917 года вышел — радением все той же Псково-Печорской обители — ряд молитвенных книг на языке сето, “мирскими” же, светскими изданиями не занимались даже его исследователи. Речь и культура народности сохранялись лишь благодаря тому, что в большинстве своем этот причудский люд оставался сельским: рыбаками, пахарями и мастерами различных промыслов и ремесел. Остался он сельским и после 1945 года, когда основная территория Сетомаа вновь оказалась в границах Псковской области. Но судьба нашей послевоенной — и нынешней — сельщины печально известна...

Лишь на излете советских времен в паспортах сето стала означаться их подлинная национальность, начались попытки культурно-языкового возрождения, ежегодно стал проводиться “Большой Кирмас”, главный фольклорный праздник, а фактически — съезд всех сетосцев... Но в 90-е годы все это опять насильственно прервалось: население Причудья вновь оказалось разделенным государственной границей. В Эстонии дети сето ходят в эстонские школы, на Псковщине, соответственно — в русские; “полуверческий” храм в Печорах, рядом с монастырем, единственный, где богослужения традиционно проходят на родном языке прихожан, теперь недоступен для “иностранных” соплеменников, нередко живущих в одном-двух километрах от него. Деревни пустеют и хиреют, на языке сето теперь говорят лишь крестьяне старших поколений. Печально известная политика “верхов” нового суверенного эстонского государства по отношению к не-эстонцам делает свое недоброе дело: народности сето в республике теперь официально нет, и ассимиляция новых поколений идет такими темпами, что и неофициально, фактически, ее скоро не будет. В России угрофинский причудский люд как бы признан в качестве отдельной народности — тут “как бы” в прямом значении: очень условно. Можно корить таллинские власти за стремление вновь “эстонизировать” сетосцев (даже псковских — с помощью грантов, стипендий и т. п.), однако в прибалтийской республике проявляется хоть такая забота об этих жителях Причудья, у нас же — никакой. И даже многими гражданами Российской Федерации одобряемая отмена “национальной” графы в паспортах обернулась для сето не по-доброму: они потеряли едва ли не последнюю возможность этнической самоидентификации. И нa глазах в небытие уходит главное сокровище этого народа — песенно-фольклорное наследие предков, сказания, предания, былины, да и, по существу, весь “лад” обычаев, традиций и устоев быта и бытия, державшийся вплоть до 90-х годов. Происходит фактическое исчезновение народа сето! Быть может, кому-то сей процесс покажется “рядовым”: мол, подобное происходит и с некоторыми другими малочисленными этносами бывшего СССР, да и вообще — знать, такова судьба историческая, такова поступь цивилизации. Но к чему нужна такая цивилизация, при коей погибают и отдельные люди, и народы, да и цивилизация ли это? Колокол, звонящий сегодня по малым народностям и племенам, завтра зазвонит по более крупным (ежегодное сокращение численности россиян почти на миллион человек — тому красноречивое подтверждение). “Без меня народ неполный” — эти слова классика справедливо могут быть “спроецированы” на взаимоотношения любого, самого крохотного этноса — и всего человечества…

...Автору этих заметок хорошо памятны 50-е годы: мальчишеская память — самая острая. Тогда мне, подростку, доводилось множество раз окунаться в вокально-музыкальную стихию сетосцев и вообще часто соприкасаться с укладом их жизни. Чаще, конечно, по их “красным дням” — гостя со старшими в причудских деревнях и на хуторах близ Печор, Изборска и эстонских Пыльвы и Ряпина — на разных семейных торжествах в домах дальних родственников (в те поры любая степень родства в нашем краю означалась одним словом — “родня”). Несколько позже стал бывать на “кирмасах” (более точное произношение — “кирмаш”), больших и малых народных праздниках “полуверцев”. Прежде всего меня просто-таки поражали традиционные одеяния этого народа, поистине “причудливые” — в первую очередь, конечно, женские. Это какая-то фантасмагория красок и узоров! Ничего подобного не увидишь ни в русской среде, ни в эстонской, хотя наряд сетосской сельской дамы являет собой некий “симбиоз” прибалтийских и славянских женских костюмов. Тут и сарафаны, изузоренные самыми сложными и разнофактурными вышивками: “волны”, “петухи”, “косые кресты” — все в композиционном ладу, в гармоничных геометрических пропорциях. Тут и жакеты из плотного ситца, украшенные бисерными и златоткаными позументами, и “кульдоятт” — золотые платки с барочными растительными узорами всех цветов спектра, и кокошники — словно из русских сказок, и серебряная шнуровка кофт и юбок, и высокие вязаные узорчатые чулки, и мягкие полусапожки из крашеной кожи... Не женщины — жар-птицы!

Здесь я не могу не привести цитату из труда эстонско-финского фольклориста и этногоафа Яо Хурта, изучавшего “страну Сетомаа” в конце XIX века. Он пишет: “Спросив одну сетукезку, почему она и ее одноплеменницы не хотят изменить одежды, я получил ответ: “Да разве это возможно? Ведь она красива, наши матери так же одевались. Святая Дева Мария носила такую же одежду, и было бы грешно заменить ее другой””. Ответ сей, сто лет назад запечатленный, красноречиво характеризует миросознание причудской православной народности. Но и в нашем веке, и даже сегодня от женщин, поющих родные песни на “кирмаше”, можно услышать точно такие же слова об их национальной одежде.

Зрелище, впечатляющее не только глаз, но и слух: не менее значимыми в наряде сетоски, чем собственно одеяния, ткани, являются украшения. Почти все они делались из серебра (золотых ювелирных изделий женщины причудского племени, кажется, вовсе не признают) и переходили от бабушек к внучкам и правнучкам. Этих украшений на каждой женщине во время “кирмаша” можно увидеть столько, что диву даешься: да как же такой груз можно носить?! Не преувеличиваю: мне довелось бывать и жить в разных странах зарубежного Востока, где женщины традиционно включают в свой наряд множество ювелирных изделий, — однако дочери Евы из православного угро-финского этноса, пожалуй, обгоняют своих восточных сестер в этом отношении. Самым запоминающимся и непременным украшением сетоски являются “сыльг” — фибулы, то есть большие серебряные выпуклые броши. Они слегка схожи с латышскими сактами, но превосходят их размерами и гораздо богаче по гравированному и чеканному орнаментам. Далее: мониста невероятных размеров и длины, как правило — из царских и старых немецких монет, низки из серебряных листочков, перемежаемых жемчугами и янтарными бусинами, различные узорчатые цепи и подвески, не говоря уже о таких “мелочах”, как малые ожерелья, браслеты, перстни, серьги и кольца. Но вся эта роскошь серебра, чеканки, скани и зерни, весящая до двух с половиной килограммов, располагается на “фактуре” владелицы с удивительными вкусом, соразмерностью и пропорциональностью — и все это звучит, звенит, перезванивается, перекликается нежнейшими переливами мелодий при ходьбе! Сей звон издревле считался в сетосской среде “оберегом” от злых сил и дурного глаза. Недаром говорилось: “Женщину сето сначала слышно, а потом уже и видно”.

А все же самое завораживающее на “кирмашах” — музыка и песни сето. Впечатляют их хоры, чаще всего поющие а капелла. Но меня более всего “примагничивало” исполнение народных песен и сказов под гусли. Точнее — под “канкиль” — так сето зовут этот древнейший музыкальный инструмент, родственный карело-финскому кантеле и эстонскому каннелю. На них чаще всего аккомпанировали своим сказовым импровизациям пожилые сетосские женщины. Их, хранительниц песенно-поэтических традиций Сетомаа, звали “Матерями Песни”. Следует заметить, что звучание канкиля более полифонично, чем у наших самогудов с их тринадцатью струнами: на “полуверческом” инструменте — до тридцати струн. По легенде, сетосские гусли создал Бог из можжевельника, а все остальные музыкальные инструменты изобрел для соблазна людского “лукавый”, “нечистый”, черт. Сето верили, что заключенная в их гуслях чудесная сила способна отогнать смерть. Даже во время Великого поста, когда всякий шум и веселье были строго запрещены, игра на канкиле считалась богоугодным делом.

По правде говоря, когда слушаешь сетосских исполнителей сказов и старинных песен, играющих на канкиле (соло, но часто и дуэтом, спиной друг к другу сидя, подобно карело-финским кантелетарам-сказителям), в эту чудодейную силу поневоле верится. Автор этих заметок, в свои отроческие и раннеюношеские годы захваченный и завороженный открывшимся ему песенно-фольклорным богатством родного края, заполнил, исписал, бывая на больших и малых торжествах в Причудье, пять толстых общих тетрадей, излагая в них “подстрочником” содержание услышанных от Матерей Песни сказов, обрядовых напевов и других “саг” Сетомаа. Печально: через сорок лет у меня осталась лишь одна из тех тетрадок, хотя, слава Богу, многое сохранилось в памяти и в душе. “Одну я помню. Сказку эту / Поведаю теперь я свету”, — сказано Пушкиным. Пришла пора в моих заметках дать место поэзии: помнится мне много песенных сказок сето, но я предлагаю читательскому вниманию лишь одну из тех, что записаны в сохранившейся у меня тетради. В нее вошла та “линия” сказаний, где главным героем является рыбак Айво, своего рода причудский Микула Селянинович. В каждом сказании-песне об Айво — свой сюжет: волшебное детство, молодецки-удалая юность, история любви к прекрасной Марью, приключения в надводном и подводном мире Пейпси, Чудского озера. Вот одно из этих приключений...

Айво и одноглазая щука (cказка народа сето)

Айво в челноке однажды вышел в озеро под утро и большой поставил невод. Стало солнце подниматься, словно в зеркало, смотреться в синеву воды озерной. Айво невод поднимает – ни одной рыбешки нет, даже маленькой плотвички, даже юркого ерша.

Вновь пускает невод Айво в глубину озерных вод. Терпелив рыбак, он знает, что удачу надо ждать...

Поднялось повыше солнце, синеву зазолотило в небесах и на воде. Снова тащит невод Айво. Снова в неводе улова никакого нет совсем, легок невод, как вначале. Ни салаки в нем, ни щуки, ни тяжелых судаков. Айво в третий раз бросает, терпеливый, смирный Айво, свой надежный, крепкий невод в глубину — и снова ждет.

И уже над головою светится-сияет солнце, темя жарко напекло. В третий раз перебирает Айво невод — ни рыбешки. Не сверкает чешуя, серебром не отливает сеть смоленая его...

И тогда озлился Айво, терпеливый, смирный Айво, на Хозяина Воды, на Озерного Владыку. Плюнул в воду, рассердясь, кулаком по водной глади стукнул, брызги полетели. И в сердцах он закричал:

“Ты зачем, владыка Пейпси, рыбу в невод не пускаешь и не даришь мне улов?! Я не первый год рыбачу, мы давно с тобою дружим, и всегда ты мне удачу посылал из глубины. И всегда уловом крупным, судаком и щукой были сети у меня полны. Я ж тебе всегда подарки очень щедрые дарил: перед каждою рыбалкой хлеб, завернутый в бересту, а бывало, даже яства по волне к тебе пускал. А на праздник непременно я всегда хмельного меда выливал горшочек в воду, чтобы ты повеселился... Чем тебе не угодил я, и на что ты рассердился? Что ты хочешь от меня?!”

И от слов горячих Айво гладь озерная вскипела, волны вдруг забушевали, небо черной пеленою вдруг покрылось, гром ударил, поднялась большая буря. И челнок долбленый Айво буря к берегу помчала и ударила о камень, о прибрежную скалу, и разбила сразу в щепки.

А рыбак и сам, как щепка, от могучего удара полетел над водой, и упал с такою силой, что сознанье потерял. И, как мертвый, он лежал до заката.

Но очнулся, встал и вспомнил, что случилось, огляделся, отряхнулся... Видит — озеро спокойно, а у ног его лежит на песке большая щука.

“Вот спасибо. Водяной! — закричал оживший Айво, — ты разбил челнок мой верный, но меня в живых оставил, да еще и с этой щукой я теперь домой вернусь!”

Потянулся Айво к щуке, что лежала и хватала воздух ртом своим зубастым. Взял ее — и в изумленье тут же выронил.

Была эта щука — одноглазой!

Да, всего одним лишь оком на него смотрела рыба... “Что за диво?! — прошептал он — Я еще ни разу в жизни одноглазых рыб не видел...”

Только в тот же миг опять бедный Айво изумился: щука вдруг заговорила!

С человеческою речью одноглазая рыбеха обратилась к рыбаку, пасть зубастую разинув:

‘’Ты меня послушай, Айво! А послушав, на свободу отпусти, отдай воде... Я — посланница владыки, что водой озерной правит, озером Чудским владеет. Он велел тебе сказать: слишком, Айво, ты зазнался, что в деревне и в округе ты удачливее всех в мастерстве рыболовецком, что всегда твой невод полон рыбой самою отборной. Всем ты хвастаешься, Айво, что с владыкою озерным вы давно друзьями стали. Вот он и решил проверить, друг ему ты иль не друг. Мало ты подарков даришь в благодарность Водяному. Что там хлеб и мед хмелящий! Нет, поди-ка докажи ты, что тебе для Водяного ничего не жаль на свете — подари ему жену! До утра пусти ко дну свою женушку родную, распрекраснейшую Марью, мать твоих пяти детей. Водяной давно уж знает, что во всем краю озерном нет ни женщины красивей, ни хозяйки домовитей. Так отдай же до рассвета Марью в жены Водяному! Пусть она ему послужит... А иначе — не видать никакой тебе удачи. Он тебе не только рыбы никакой не пустит в невод — он тебя совсем утопит... Эта буря — лишь задаток, лишь урок тебе, рыбак!

Вот и все я рассказала, что велел мне Водяной. А теперь меня на волю отпусти, рыбак, скорей...”

Бросил Айво щуку в воду, сел на камень и заплакал он горючими слезами. Долго плакал Айво бедный, хоть не плакал никогда он даже в детской колыбели...

Как не плакать, если Марью больше жизни он любил, Только знал он про свирепый нрав озерного владыки, знал, что тот не только может одного его оставить без улова, но и всех рыбаков из сел прибрежных, а не то и всех погубит! Стоит пальцем шевельнуть — буйною водой затопит все рыбачьи наши села.

Дед рассказывал — бывало в старые века такое... Нет, не шутят с Водяным, и нельзя ему перечить… “Только как же мне без Марью? — горько думал бедный Айво. — Без нее мне и не жить...”

...И домой приходит Айво. Ждать его давно устали все домашние. И спят. Дети спят, и дремлет Марью...

На руки ее берет он и, слезами обливаясь, к озеру ее несет. Там он сел в челнок соседа и во мраке предрассветном вышел в озеро, с собою рядом усадив жену и держал ее покрепче, чтоб она не просыпалась.

Вышел Айво к середине полноводного простора, бросил весла, встал над лодкой, поднял на руки жену, поднял Марью, чтобы бросить в голубую глубину...

В этот миг на самой дальней кромке озера Чудского первый луч сверкнул рассветный, и лицо уснувшей Марью осветил он, озарил... И опять увидел Айво, как она была красива!

И вскричал он: “Нет, Хозяин, Царь Озерный, Водяной! Эту дань ты не получишь, я отдам тебе другую. Верный друг тебе нужнее, чем жена. Рыбак умелый, тайны озера Чудского я тебя не хуже знаю и помощником надежным буду я тебе навек. Не отдам тебе я Марью — пусть она живет на свете меж людьми, а я с тобою вечно буду под водою. Получай же ты меня!”

И как только бедный Айво, положив на днище лодки спящую свою жену, распрямился, изготовясь прыгнуть камешком на дно, — рыба из воды взметнулась, белой чешуей сверкая, словно молния живая! Одноглазую, чудную Айво щуку в ней узнал. И единственным сверкая глазом темно-золотым, щука вновь заговорила:

“Отправляйся, Айво, с миром к своему родному дому, увози с собою Марью. Ты озерному владыке доказал рыбачью верность. Он тебе отныне верит. Знает он, что ты и жизни для него не пожалеешь... Так живи же долгий век!”

И ушла обратно в воду...

И причалил Айво вскоре к мысу, к берегу родному. И тогда проснулась Марью и сказала в удивленье:

“Ты зачем меня принес к озеру, в челнок соседский усадил? Ведь свой — хороший, вот он, твой челнок надежный, доверху забитый рыбой, новый невод рядом с ним!..” И жене ответил Айво: “Не хотел тебя будить я и сюда принес, чтоб снова мы, как в годы молодые, вместе встретили зарю!”

*     *     *

...Думается, даже только по одному этому поэтическому сказанию читатель может убедиться в том, как своеобычно миросознание сето, как самобытна культура причудской угро-финской народности. А ведь прочитанное вами произведение — поистине, в буквальном смысле, капля в море, в безбрежии сетосской стихии народного творчества. Кстати, “сюита” сказов об Айво хорошо иллюстрирует собой причину появления неофициального этнонима “полуверцы”: если текст, представленный здесь, является насквозь языческим, то в иных сказаниях Айво предстает истовым православным христианином, строит храм во имя святителя Николая, своего друга и покровителя (этот святой чрезвычайно популярен среди сето, он сам стал героем целого ряда народных преданий: по одному из них, Никола Угодник даже упокоен, “лежит” в Тайлове — самом “заповедном” сетосском приходе XIX века, и восстанет в час “последней битвы за Веру Православную”).

Громада и разнообразие фольклорно-эпической сокровищницы этого народа вообще поразительны, учитывая его малочисленность. Чуть не в каждой деревне — свой свод песенных преданий. Если “сюита” об Айво имела хождение в прибрежных селениях, у озера, то в других краях и местностях Сетомаа рождались и передавались из поколения в поколение совершенно иные сказовые мотивы и сюжеты. Одни из них связаны с календарно-обрядовыми циклами, другие — с местными “святыми” или “теплыми” камнями (один из них — Титов камень — по сию пору находится в Печорах, и я могу засвидетельствовать, что даже в холодное время года этот большой валун остается теплым), а также с древними огромными каменными крестами, часовнями, целебными источниками... Так, много вариантов имеет своего рода “басенный” сказ о мужике, который решился на кощунство — пытался использовать для хозяйственных нужд священный Иванов камень: естественно, Иоанн Предтеча, некогда сидевший на этом валуне, возмутился и наказал мужика. В других же лиро-эпических произведениях сето действует печорский богатырь Корнила, свершающий немало ратных подвигов во имя христианской веры, а также строящий стены Псково-Печорского монастыря. Здесь очевиден исторически реальный прототип героя — преподобный Корнилий, принявший мученическую смерть от меча Ивана Грозного. И вот что еще отличает фольклорно-эпический кладезь сето от сводов песен, сказок и легенд, сложенных большинством других народов России: в нем не получила развития тема социального (антифеодального и тем паче антиклерикального) протеста. Герои сетосских сказаний и напевов не бунтуют против помещиков и попов: здесь ярко отразилось групповое сознание православных крестьян-общинников, не испытавших помещичьего произвола. Нет и темы семейного конфликта на почве майората — традиции передачи земли и имущества только старшему сыну. Вдовьи плачи, материнские причитания о погибших детях, сиротские песни, рекрутские “страдания”, ну и, конечно, сказы о битвах с иноземными захватчиками, желавшими “порушить веру православную” — это есть в лиро-эпической сокровищнице сето, а вот “бунташных”, “антиугнетательских” мотивов — нет...

Вот это-то обстоятельство вкупе с насыщенностью фольклорно-эпических произведений сето мотивами православно-христианской мифологии — в гораздо большей мере, чем у большинства малых российских этносов (да еще, напомним, вперемешку с такой языческой фантасмагорией, что перед нею нередко бледнеет любой “сюр”, любое “кафкианство”), и сыграло трагически-негативную роль в судьбе устной литературы причудских угрофиннов. В советское время ни вершинные, ни даже нейтрально-второстепенные ее образцы не стали достоянием широких читательских кругов страны, не переводились на русский язык — в отличие от карело-финской “Калевалы”, эстонского “Калевипоэга”, киргизского “Манаса”, калмыцкого “Джангра” или бурятского “Гэсэра”. А ведь крупнейший эпос сето — “Пеко” — не уступает этим эпическим глыбам разных народов бывшей союзной державы по своей мощи, по многозвучию и многокрасочности, по глубине отражения в слове национально-исторической почвы народа, его создавшего. Главный герой этой огромной лироэпической поэмы Пеко — даже не столько богатырь, сколько полубог (недаром его “прообразом” в древних веках был сетосский бог силы и плодородия), в чем-то сходный по своей натуре и с Гераклом, и с нашим Ильей Муромцем. Но Пеко не враждует ни с князьями, ни с царями, и перед каждым своим подвигом держит совет то с Христом, то с Девой Марией, то с архангелами... Как такого сомнительного героя было “популяризировать” исследователям и переводчикам?! Ныне же трудно браться за переложение “Пеко” на русский, не имея хоть каких-то гарантий его издания, а их никто не дает ни в России, ни в Эстонии...

Это тем более обидно, что “Пеко” — по существу, самый молодой и потому наиболее современно и динамично звучащий из всех эпосов, названных выше. Фактически он был создан лишь в ХХ веке. Огромный свод устных преданий о герое-полубоге собрал по всей Сетомаа школьный учитель и фольклорист П. Воолайне в первой четверти столетия, а затем он передал эти записи самой талантливой и прославленной сетосской сказительнице, которую звали Анне Вабарна. А еще ее звали Матерью Матерей Песен Сетосских — так велико было преклонение земляков-соплеменников перед этой гусляршей из села Тоня на Чудском берегу. Анне Вабарна и создала, напела, аккомпанируя себе на “канкиле”, тот гигантский текст, что стал классическим “Пеко”. Он, слава богу, был записан исследователями при жизни сказительницы и недавно, уже в девяностые, напечатан в Финляндии. В России же эта величественная поэма остается неизвестной любителям поэзии и старины.

...Как, впрочем, повторяю то, с чего начал, — непознанным остается для россиян и народ, создавший сокровищницу преданий и песен, пронизанную буйством языческих красок и мотивам православия. Исчезающий народ... Еще звенят-перезваниваются мониста и ожерелья на сетосских гуляньях-кирмашах, еще сверкают серебром наряды женщин в храме близ Печорской обители, еще приходят больные, немощные или несчастные в любви к священному Теплому камню за помощью. Но их становится все меньше и меньше. Не дай Бог, если не станет никого...

Золотцев Станислав. Причудливый народ Причудья // Дружба народов. 2002, №1.